Мама тихо назвала какую-то фамилию.

— Но он же мерзавец был! — крикнула Лида.

— Если все красные, — сказала мама, — такие, как наш Петренко, то я не боюсь.

— Катя, Катя, — зашептала Нина, — значит, он красный? Да? Это хорошо? Ну, говори: хорошо?

Бабушка, а за ней Коля прошли в свою комнату, дверь за собой они не закрыли.

Сестры притаились. Надо бы встать, уйти. Но что-то удерживало их.

Чиркнула спичка. Бабушка зажгла лампаду, с подсвеченной снизу иконы смотрел безжизненный лик.

Бабушка опустилась на колени. Она долго молилась. Коля стоял, понурив голову. Он даже не крестился, просто стоял.

Наконец бабушка поднялась, повернулась к Коле. Лицо ее сливалось с белой кофточкой, это даже в свете лампады было заметно.

— Останься.

Коля тоскливо произнес:

— А воинский долг…

— На свете один долг — перед Россией! — воскликнула бабушка и уже тише сердито произнесла: — Не верю я этому верховному правителю! Все они рыцари на час!.. Боже мой! Они ведут Россию к гибели… они же готовы торговать Россией… Это не офицерские полки, а банды! Дикие орды. Они жгут деревни, расстреливают, вешают… Пойми… ни в чем не повинных людей…

Коля что-то тихо ответил.

— Ты ничего плохого им не сделал. Ни одного выстрела. Тебя солдаты любят…

И опять Коля тихо что-то сказал.

Бабушка внезапно упала на колени и, обняв ноги Коли, прижалась к ним головой. Сестры услышали чужой, незнакомый голос:

— Видишь… я прошу…

Безотчетно повинуясь непонятному ощущению душевной неловкости, сестры встали и тихо побрели в детскую.

Коля ушел из дому на другой день к вечеру к себе на батарею, как сказала Лида. Бабушка лежала в постели и задыхалась. Тогда-то и схватила ее впервые астма.

Мама с красными от слез глазами отпаивала бабушку лекарствами.

Никому ничего не сказав, Лида куда-то ушла. Она вернулась вечером.

— Красные в городе, — сказала Лида, разматывая шаль.

— Тише! — Мама глазами показала на дверь в бабушкину комнату. Но было уже поздно: в ночной рубашке и сбившемся набок чепчике бабушка стояла в дверях. Она шепотом спросила:

— Коля?..

Мама кинулась к бабушке. Лида торопливо стала рассказывать: все страхи кончились. Она была на батарее. Ну, конечно, видела Колю. Вся батарея перешла на сторону красных.

…Коля пришел домой через трое суток.

Целуя Нину, он сказал:

— А я, Нинок, видел твоего Петренко. Знаешь, кто он? Большевик он, вот кто!

— Ты его видел? Он теперь придет к нам?

— Вероятно, не придет, — сказал Коля, — ему не до нас.

«Это неправда, он придет. Раз он не на войне — придет», — решила Нина. Но Коля был прав — Петренко не приходил. Она больше ничего о нем не слышала и не видела его до того дня, когда он подошел к ним у тюремной стены.

Еще несколько лет назад тот край Новоселовской улицы, на котором жили Камышины, упирался в лес. Сразу за домами стояли березы. Сюда по землянику и за грибами слетались горластые и драчливые, как воробьи, оравы мальчишек; сюда бабы и старики приходили ломать березовые веники, тайком пробирались на свидания, здесь до войны устраивали гулянья. Через этот лесок на берег речушки съезжались на пикники купчики, мещане, мастеровые. Жгли костры, водили хороводы, варили уху. Томно надрывалась гитара, пели разомлевшими голосами: «ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, не томилась душа…», спутница простого люда — забубенная гармонь, лихо выговаривала: «Вы не вейтеся, черные кудри…» и неизменную — Камаринскую. На другом берегу реки стеной стоял темный бор — потомок вековой тайги. Там, в бору, гуляли татары. Доносились гортанные крики, лошадиное ржанье. Нередко подвыпившие купчики натравливали жиганов из Нахаловки на татар. Татары бойко вели в городе торговлю и раздражали купчиков. Жиганы стягивали короткие сапоги гармошкой, закатывали выше колен широченные шаровары и шли к броду. Еще с берега, зажав в кулаках финки, они орали: «Эй, татарва, покажи свиное ухо!». Начинались жестокие драки, заканчивающиеся поножовщиной.

В гражданскую березы порубили. (Каким-то чудом уцелела роща, что примыкала к дому, в котором жили Камышины.) Земля, поросшая прежде разнотравьем и усыпанная рясной земляникой, ощерилась черными провалами окопов.

Вместе с беженцами в далекий сытый край, где прежде на рыбных базарах кетовую, зернистую и паюсную икру продавали бочонками, добрался голод. Горожане корчевали пни, распахивали землю под огороды и картофельные поля.

…Сюда-то и привела Катю и Нину соседка Камышиных — Степанидиха. Накануне Степанидиха сказала бабушке: «Известно, как ранешние-то господа картошку копают. Че они белыми ручками делать умеют. Дополна наоставляли. Наберут девчонки на похлебку, и то ладно». Бабушка сестер отпустила, но наказывала не отставать от Степанидихи. Как же от нее не отстанешь! Пока она рассказывала сестрам, «сколько в ранешнее время здесь миру гуляло», за ней еще можно было поспевать.

Громогласная Степанидиха с оравой рыжих веснушчатых ребятишек и молчаливым мужем Кузьмичом поселилась в их дворе недавно. Простоволосая, с подоткнутым подолом, она вечно носилась по двору. Завидев бабушку в окне, она кричала: «Ну как, Петровна, на здоровье не обижаисся?» И удивительное дело — бабушка, которую все во дворе считали гордячкой, ходила к Степанидихе и лечила ее ребятишек.

Больше всех в семье Степанидихи сестер интересовала Гранька. Остроглазая, остроносая, с косичками-хвостиками, она была совсем не похожа на тех чистеньких и скучных пай-девочек, которых к сестрам приводили когда-то на елку.