Бесполезной стать она обречена.

Опозорен я перед своей страной,

Заклеймит стыдом меня народ родной.

Если бы на путь я не вступил дурной,

Если бы не пил отравы той хмельной,

Если б я той ведьме не поверил так,

Если б не заехал к ней гостить, дурак,

Если бы не слушал тех девичьих врак,

Если бы не пил отравленный арак, —

Разве б одолел меня трусливый враг,

Разве бы меня он заточил в зиндан?!

Сам себя сгубил я, Алпамыш-султан!..

Как бы ни было, — что хочешь, бормочи,

Яростно кричи иль, как немой, молчи, —

Алпамыш сидит в зиндане день за днем,

Наблюдать за ним приходят зиндачи, —

Бросят кость — глумятся: «Пищу получи!»

Вот что Сурхаиль подстроила ему!

Ходят калмык

и

— ликуют потому…

А молва такая весь обходит мир:

Мол, погиб в неволе Алпамыш-батыр.

Эта весть приходит и в страну Конграт,

Люди там и тут об этом говорят, —

Опечален друг, лукавый недруг рад.

Правда или ложь — поди-ка разбери,

Но коснулся слух и уха Байбури, —

Так убит он горем, что хоть сам умри!

К родичам спешит он: «Правда или нет?»

Все ему дают уклончивый ответ.

Разве скажет правду родич иль сосед?

А не зная, он теряется сильней.

Если жив Хаким, — сыскаться б должен след,

Если умер, — как оплакать без примет?

Ждет он, ждет, — приходит к байвуче своей —

Тайну мук своих он открывает ей.

Думают: Хаким ушел ведь не один, —

Сорок человек в поход увел их сын;

Если б не погибли все, то нет причин,

Чтоб ни одному и вестки не подать.

Видно, все погибли и погиб их сын!

Только говорить не следует Барчин,

Чтоб и вида, мол, невестке не подать.

«Горе, мол, в себе покуда утаим!..»

Но в один из дней сама Барчин-аим

От соседских женщин услыхала весть:

Говорят, мол, люди, что погиб Хаким.

Как же с Калдыргач ей душу не отвесть?

И Барчин сестре приносит скорби весть.

Песнь вторая

Прослышав о смерти Алпамыша, но истинной правды не добившись, затаила свое горе мужественная Барчин-аим и от всех в стороне плакала потихоньку над своей несчастной судьбой. Дни шли, месяцы текли, — вся родня сердцем сокрушалась, поверила в конце концов молве, — оделись все в черное, в скорбное. Так год прошел, — Байбури задал богатый поминальный пир по сыну своему — Алпамышу. Кончились поминки — вся родня одежды скорби с себя поснимала, а были и такие, что и самую скорбь позабыли…

Была у Байбури рабыня-наложница-персиянка — Бадам имя ей было. Байбури имел от нее сына по имени Ултан; плешивцем был он, — Ултантазом прозвали его. О самой Бадам, кто и какая она была, мы в другой раз расскажем. А пока — об Ултане, сыне ее, поговорим. При Алпамыше — кто с этим Ултаном считался? Сын наложницы-персиянки, ему, мол, трона не наследовать. Хоть и обижать его не обижали, — все-таки сын бия Байбури, живет все-таки при его доме, — не отказывается от него отец, — задирать-обижать его тоже нехорошо. А так — внимания на него не обращал никто. Одни только табунщики побаивались его, заискивали перед ним: «Все-таки бия сын, поставлен начальником над ними — от него мы зависим».

Когда Алпамыш на чужбину в поход отправился и сгинул там, — Байбури-бий, в горе по Алпамышу, одряхлел сразу, вкус потерял к управлению народом. А Ултан голову поднял, думает про себя: «Мой час пришел!» Действительно — приспешники у него нашлись, удалось Ултантазу власть захватить, — стал Ултан мухурдаром, чужаки, над конгратцами возвысились, глумились над ними.

Много времени не прошло — показал себя Ултан: мстить начал всем, кто не считался с ним раньше, приспешников своих на первые места поставил, самых достойных, заслуженных людей на последние места определил. Стал он с беками своими угнетать народ, — стон пошел в стране от правления их. А старого Байбури — отца своего и его байвучу — мать Алпамыша, слугами своими сделал, а Калдыргач-аим угнал он в степь к Бабир-озеру — верблюдов пасти. Больше всех боялся Ултантаз Караджана: обезоружил он его, коня у него отобрал, далеко в горы нелюдимые на Алатаг сослал его, под страхом смерти запретил ему с людьми встречаться и людям под страхом смерти запретил к нему приходить. А Барчин не трогал он, — так про нее решив: «Куда ей от меня деться, — все равно моей она стать должна. Раньше — позже ли, — мне достанется…» [30]