Шрифт:
25 мая 1989 г., Монреаль
Вечером первый спектакль. Пиранделло победил! Играли его в студенческой аудитории, засовывали в подвал, играли в спортивных залах, в «новейшей конструкции», а он все же привел нас в стены театра, здесь, в Канаде. Мне очень нравится то, что получается здесь. Интересно то, как воспримет зритель... Хотя в эти дни стало мне казаться, что вообще — будет ли это кому-нибудь здесь нужно. Странно... Как-то не вписывается все наше дело в среду, в этусреду. Ка-на-да... Канада... Надо как-нибудь записать общие впечатления последних дней. Сейчас не хочется. Может быть, потом как-нибудь.
С утра (с 10.00) — репетировали 2-ю половину 1-го акта, сейчас вот 2-й акт. Я свободен был. Сейчас... Сходил в православный собор... Здесь недалеко. Возле моста. Собор Св. Петра и Павла. Отстоял воскресную литургию, проповедь, приложился к кресту... Господи! Спаси и сохрани! Как хорошо, как легко стало, так благостно... Помолился за всех, за Настю, за Леночку, за всех моих родных. Просил прощения у Бога за свои грехи. Вышел на улицу. Солнечно. Прохладно... Собор наш небольшой, непривычный (с одной маленькой маковкой). Вокруг — тот же Монреаль, та же Америка, а у меня вдруг на душе совсем по-другому... совсем по-другому. Не одиноко. Почти слезы брызнули. Так легко пошел по Сан-Катрин к театру. И думал о родных, вспоминал всех. Думал о Танюше и благодарил Бога за то, что они мои близкие, любимые и что они у меня есть... Что Бог даровал мне все, что у меня есть. Что я счастлив, здоров. Что все главное в моей жизни я получил, просто как подарок, как дар — ни за что, так... по милости Божией, и только... И как бы... как бы очиститься от прочей шелухи, никчемных желаний, бессмысленных даже, рядом с тем,что имею, что даровано.
Вот какой чудесный день... Начало дня, вернее. Пришел в театр, а тут... тренаж, какие-то опять нелепицы... ругань и т. д. А.А. сделал перерыв на тренаж... Смогу ли когда-нибудь описать так, как все это было... правдиво и объективно. И возможно ли это? Правдиво и объективно? Наверное, правдиво для меня только. Как я понимаю. Да, наверное.
Мне бы хотелось описать нашу жизнь, наш театр... Не для истории, конечно, но назвать, определить. НАЗВАТЬ... И понять самому.
Сейчас репетиция 3-го акта. Пойду.
28 мая 1989 г.
А.А. — «Под импровизацией мы всегда понимаем свободную игру, а она включает правильную игру и огрехи. Несвободная, регулярная игра — всегда правильная».
«Я настороженно отношусь к слову «авангард»: всегда рискованно хаосом».
«В свободной игре возможно много допусков и грехов, в регулярной игре... вся грязь очень видна, наблюдаема, она разваливает организованное действие».
«Но... без понятия импровизации (или вибрации, как я раньше говорил) игра мертва. Вот парадокс, который нужно постоянно решать».
31 мая 1989 г., Монреаль
Сыграли четыре спектакля (28,29,30 и 31). Сегодня пятый, и последний. Много прессы. В основном сильно хвалебной. Много приходит актеров из других театров. Восторженные разговоры и т. д. Из того, что успел посмотреть и понять, можно поверить, что наш спектакль для них действительно нечто высокое и недостижимое. Кажется, американский театр все-таки слабенький театр. С бору по сосенке. Серьезной, фундаментальной работы (в смысле традиций и их развития) в психологическом театре нет. Вообще культура зрелищная, визуальная больше, больше развернута к шоу, шантану, скетчу и проч. Драматическая культура сборная-случайная, нерегулярная. Денег у них много, конечно, но на это расходовать, видно, нет желания и надобности.
Спектакли прошли хорошо. Первый — сложнее, рванее, на импульсах. Публика разнокалиберная. Внешний успех постоянен (аплодисменты, овации, комплименты, телевидение и проч.). 2-й — ровнее. Строже. 3-й — в ту же сторону. Вчера 4-й — лучший по ощущению. Публика почти очистилась. Меньше любопытных и пришедших послушать родной язык колбасников. Их откровенно жаль теперь мне. Человек-пузо. Но у них часто своя гордость, пузатая, довольно жалкая для взгляда со стороны.
I июня 1989 г.
Второй акт. Спектакль идет ровно, грамотно, но, по словам шефа, «не на воле». Я играл 1-й акт совсем без азарта. Очень он донял меня за последнее время «пережимами» и т. д. Что-то не радую последнее время шефа, не радую... Вчера «сбросил» немного обороты в игре, а сегодня, после дневной репетиции, когда он опять попросил «построже», опять взял ровно. Хотя понимаю: не угодишь в таком случае. Как бы ни играл.
Ничего такого не произошло между нами, и в работе все так же... Я по крайней мере не вижу явных сбоев или инертности со своей стороны. Но Учитель — человек настроения. Капризный, можно сказать, человек. Охладел... Что тут поделаешь. Спектакль последний сегодня, и улететь сможем только пятого. Придумали еще представление в местной национальной театральной школе (Достоевский, Дюма, Мопассан). Это 3-го. Интерес к театру большой, думаю, публика соберется.
Ходили сегодня с Витасом по магазинам. Купил кое-что. Хочется домой. Как вспомнишь, сколько лететь, так тошно становится.
Скорее бы. I июня 1989 г.
Утром Вася Скорик сказал, что звонил из Москвы Тишкин. Ничего толком на знаю. Что-то с Таней. В больнице. Меня целый день отправляют в Москву. Сижу в аэропорту Монреаля. Рейс в Лондон задерживается. Я должен лететь через Лондон. Думал, что с ума сойду. Ничего не понимаю. Что-то мне говорят. Куда-то посылают. Не понимаю ни слова. Понял только nine-o-clock, девять часов. Вдруг везение. Слышу русский язык. Саша Игнатов... Мистер Игнатов. Что-то стало ясно. Господи! Дай только силы. Дай силы на эти тысячи километров. Силы, силы, силы... Танюшенька. Родная, любимая... Как пережить? Если б можно было отключить мозги. Господи, помоги.