Синев закусил губу:

– - Однако у вас статистика!

– - Какая есть -- практическая.

– - Наша, научная, добрее: она не такая страшная.

– - Зато и не такая точная: считает только пойманных.

– - А не пойманный-то -- не вор, говорит пословица, -- закатился добродушным смехом Степан Ильич.

Ревизанов улыбнулся:

– - Я то же думаю, потому что иначе, если рассуждать по всей строгости законов, -- даже мы с вами вряд ли ходили бы на воле.

– - Ну-с, это уже парадокс, -- возразил Синев, -- и даже нельзя сказать, чтобы особенно новый...

– - Вы совершенно правы. Еще Гамлет говорил что-то в этом роде... Вот Аркадий Николаевич должен помнить.

Сердецкий, тихо беседовавший в это время с Людмилою Александровною, поднял на Ревизанова смеющиеся глаза.

– - Нет, -- сказал он звонким, густым голосом, -- Гамлет сказал не то. Гамлет сказал, что "если бы с каждым обращаться по достоинству, то немногие избавились бы от пощечины"... Это совсем другое... А вот покойник Монахов действительно певал с эстрады:

Или нет виноватых кругом,

Или все мы кругом виноваты.

Ревизанов почуял в невинном тоне литератора скрытую насмешку.

– - Это довольно зло, Аркадий Николаевич, -- рассмеялся он, -- и, сверх того, несправедливо. Нет, все не виноваты. А просто: есть люди, которые бьют и которых бьют, волки и овцы, преступники и жертвы...

– - Вы в какой же лагерь себя зачисляете?
– - спросил Синев.

Ревизанов посмотрел на него с удивлением: "Вот, мол, бессмысленный вопрос!" -- и даже плечами пожал.

– - Что за охота быть овцою?

– - Любопытный типик!
– - тихо заметил хозяйке Сердецкий.
– - Из новых... я еще не встречал таких откровенных...

– - Он не противен вам?
– - отрывисто спросила Людмила Александровна.

– - Мне? Бог с вами, душа моя! Люди давно перестали быть мне милы, противны, симпатичны, антипатичны... Для меня общество -- лаборатория; новый знакомый -- объект для наблюдений; новое слово -- человеческий документ. И только. Затем -- "не ведая ни жалости, ни гнева, спокойно зрю на правых и виновных, добру и злу внимая равнодушно"... Я, дорогая моя Людмила Александровна, в обществе держу себя -- как приятель мой, зоолог Свешников, у себя на станции в Неаполе. Притащил ему рыбак какую-то слизь морскую. Меня -- passez le mot {Здесь: простите за выражение (фр.).} -- от одного вида ее с души воротит, а Свешников прыгает от радости: всего, видите ли, два раза в девятнадцатом столетии ученые наблюдали эту пакость!.. Как-то раз приезжает он ко мне в Москве, а у меня сидит профессор Косозраков, -- знаете, дрянь, доносчик, чуть ли не шпионишка. Не помню, по какому случаю он сделал мне визит. Свешников -- на дыбы: можно ли знаться с подобными господами? А я ему: а неаполитанскую слизь помнишь? Она, брат, все же трижды в столетие показалась, а такие подлецы, как Косозраков, раз в три столетия родятся. Как же мне упустить случай наблюсти столь редкостный экземпляр?

X

К концу обеда у Людмилы Александровны действительно не на шутку разболелась голова. Воспользовавшись временем, пока мужчины отправились курить в кабинет Степана Ильича, она прилегла у себя в будуаре. Олимпиада Алексеевна повертелась возле нее несколько минут -- и не вытерпела, убежала к мужчинам. Ревизанов решительно влюбил ее в себя, как говорится, "на старые дрожжи"... Сердецкий и Синев -- некурящие -- пошли по дому отыскивать хозяйку.

– - Вы что же это уединились, кузина? да еще в потемках?

– - Мне совсем нехорошо... от болтовни и смеха мигрень усилилась... голова -- ну просто лопнуть хочет...

– - Так мы не будем вам мешать; вы, может быть, уснете?

– - Нет, оставайтесь, пожалуйста. Вы забываете, что я хозяйка и не имею права болеть...

– - От какого, однако, смеха разболелась у вас голова, Людмила Александровна?
– - сказал Сердецкий.
– - Я следил за вами: в течение всего обеда вы ни разу не улыбнулись... Я даже сложил это в сердце своем и собирался, по праву старой дружбы, спросить вас после обеда: не случилось ли чего неприятного, что вы так озабочены?

– - Решительно ничего, милый Аркадий Николаевич... Мне стало хуже не от своего, а от чужого смеха: его было слишком много.

– - Мы тут ни при чем, -- жалобно возразил Синев, -- благодарите Ревизанова... Сегодня он герой: без умолку ораторствовал и потешал почтеннейшую публику.

– - Не за что благодарить: мигрень -- не большое удовольствие... Что же, Аркадий Николаевич? какое впечатление произвел на вас, в конце концов, этот господин?

Литератор развел руками:

– - Как вам сказать? Я вспоминаю его в молодости и должен сказать, что, конечно, он выработался в гораздо более интересный тип, чем можно было ожидать... Когда он был вхож в дом вашего покойного отца, признаюсь, я не думал, что из него выйдет что-либо больше смазливого мужа богатой жены или -- как впоследствии стали выражаться -- альфонсика.

– - У господина Ревизанова, -- прервал Синев, -- надо полагать, имеется приворотный корень. Мы с вами, Людмила Александровна, одни в открытой оппозиции. Вы слышали, что сказал Аркадий Николаевич? Как хитрый Талейран, он объявляет себя в нейтралитете. А Степан Ильич, Кларский, Реде, даже этот болван Иаков -- прямо влюблены: глядят в глаза, поддакивают, льстят, хохочут на каждое слово... черт знает что такое! Об Олимпиаде Великолепной я уж не говорю: сия V?nus rousse {Русская Венера (ит.).} прямо потопила Ревизанова волнами своей симпатии... Только напрасно! дудки! этот не клюнет, не по носу табак, как говорят мои клиенты...