– - Какие клиенты?

Синев засмеялся:

– - У меня клиенты -- народ хороший: все эдак лет на двенадцать рудников.

Сердецкий тонко посмотрел на судебного следователя и погрозил ему пальцем:

– - Вы смеетесь над другими, а сами, кажется, больше всех заинтересованы своим таинственным незнакомцем, как вы его называете.

Синев засмеялся:

– - Мое дело особое.

– - Почему же?

– - Потому что есть пословица: сколько вору ни воровать, а острога не миновать. У меня -- смейтесь надо мной, если хотите, -- но есть предчувствие, что мне еще придется со временем возиться с господином Ревизановым в следственной камере. Знаете, зачем я сейчас ушел из кабинета? Не стерпел: ругаться захотелось. Он там свои убеждения развивал... Ну, ну! Не желал бы я попасть в его лапы!

– - Что же?
– - слабо спросила Людмила Александровна.

– - Хорошие убеждения. У него, как у Ивана Карамазова: все позволено. Только Ивану Карамазову "все позволено" жутко довелось: черт пригрезился и капут-кранкен пришел, а господин Ревизанов чувствует себя в своих принципах, как рыба в воде. Да что слова? Слова можно взводить и клепать на себя. Вы посмотрите на его физиономию: маска! Нежность, скромность, благообразие -- не лицо, а "руководство хорошего тона". Губы с улыбкой, точно у опереточной примадонны, а в глазах -- сталь... не зевай, мол, человече, слопаю!

Явилась Олимпиада Алексеевна и увела за собою всех к обществу. В зале были уже раскрыты карточные столы, но мужчины еще не спешили к ним, разгоряченные общим разговором.

– - Как угодно, Андрей Яковлевич, -- кричал Степан Ильич, -- а все это софизмы!

– - Как для кого, -- возражал Ревизанов.

– - Вы меня в свою веру не обратите.

– - Я и не пытаюсь. Помилуйте.

– - Больше того: я даже позволю себе думать, что это и не ваша вера.

– - Напрасно. Почему же?
– - возражал Ревизанов со снисходительной улыбкой.

– - Потому что вера без дел мертва, а у вас слова гораздо хуже ваших дел.

– - Спасибо за лестное мнение.

– - На словах вы мизантроп и властолюбец.

Ревизанов, в знак согласия, наклонил голову:

– - Я действительно люблю власть и -- в огромном большинстве -- не уважаю людей.

– - Однако вы постоянно делаете им добро?

– - Людям?
– - как бы с удивлением воскликнул Ревизанов.
– - Нет!

– - Как нет? Вы строите больницы, учреждаете училища, тратите десятки тысяч рублей на разные общеполезные заведения... Если это не добро, то что же по-вашему?

Ревизанов пожал плечами:

– - Кто вам сказал, что я делаю все это для людей и что делаю с удовольствием?

– - Но...

– - Мало ли что приходится делать, чего не хочешь, чтобы получить за это право делать, что хочешь! Жизнь взяток требует. Только и всего. Теория теорией, а практика практикой.

– - Вы клевещете на себя, Андрей Яковлевич!
– - сказал Верховский, дружески хлопая Ревизанова по плечу.
– - Вы делаете добро инстинктивно. Вы хотите, сами того не сознавая, отслужить свой долг пред обществом, которое вас возвысило...

Ревизанов двинул бровями, как бы смеясь над легковерием собеседника и в то же время жалея его.

– - Долг!.. отслужить!..

– - Вы смеетесь?
– - слегка краснея, изумился Верховский.

– - О, нет. Над чем же тут смеяться? Я только нахожу эти слова неестественными. Зачем человек будет служить обществу, если он в состоянии заставить общество служить на себя? К чему обязываться чувством долга, имея достаточно смелости, чтобы покоряться лишь голосу своей господствующей страсти, и достаточно силы, чтобы исполнять волю этого голоса?

Наступила минута молчания. Степан Ильич бормотал что-то, смущенно разводя руками.

– - Сколько вам лет, Андрей Яковлевич?
– - простите нескромный вопрос!
– - спросил он наконец.

– - Сорок четыре.

– - Странно! Мне пятьдесят шесть; разница не так уж велика. Я ближе к вам по годам, чем вон та молодежь... мой Митя, даже Петя Синев... а -- извините меня!
– - не понимаю вас: мы словно говорим на разных языках.

– - Да так оно и есть. Я говорю на языке природы, а вы на языке культуры. Вы толкуете о господстве долга, а я -- о господстве страсти. Вы стоите на исторической, условной точке зрения, а я -- на зоологической, абсолютной истине. Вам нравится, чтобы ваша личность исчезла в обществе, чтобы ваша частная воля покорялась воле общественной; я же измышляю всякие средства и напрягаю все свои силы, чтобы, наоборот, поставить свою волю выше общей.

– - Вот как!
– - отозвался Синев из дальнего угла, откуда он, вместе с Людмилою Александровною и Сердецким, прислушивался к спору.

– - Вы что-то сказали?

Ревизанов вежливо обратился в его сторону. Синев подошел ближе:

– - Простите, пожалуйста, но вы мне напомнили... впрочем, неудобно рассказывать: не совсем ловкое сближение...

– - Не стесняйтесь!
– - Ревизанов сделал бровью чуть уловимое движение надменного безразличия, которое взбесило Синева.

– - Я слышал, -- очень зло сказал Петр Дмитриевич, -- вашу фразу на допросе одного интеллигентного... убийцы. Мы философствовали немножко, и он, между прочим, тоже определял преступление, как попытку выделить свою личную волю из воли общей, поставить свое "я" выше общества.