– - Предположим, что правда, -- нехотя протянул Ревизанов.
– - Так что же?

Синев встал и поклонился в пояс:

– - Великолепно, батенька! Поклон вам! Поклон до земли!

Но Ревизанов возразил даже как бы с некоторой досадой:

– - Что тут великолепного? Вы же знаете мой взгляд на благотворительность. Еще одна неизбежная взятка обществу. Только и всего.

Но Синев грозил ему пальцем:

– - Э, батенька! дудки! Теперь не обморочите. Знаем мы, как вас понимать надо, притворщик вы. Руку вам жму за студентов наших... благородно поступлено... руку жму!

– - Что ж на сухую-то жать?

Ревизанов позвонил и приказал подать еще вина. Синев, уже несколько грузный, ужаснулся было, но Ревизанов усадил его, смеясь:

– - Так позвольте вас немножко подпоить. Задобриваю вас, мой друг. Помните наши пылкие дебаты у Верховских?

– - Это о непойманных преступниках-то?

– - Да. Вы следователь. Почем знать? Может быть, вы -- моя судьба. Следовательские инстинкты не разыгрываются у вас в моем присутствии? а?

Синев ответил на шутку довольно натянутым смехом:

– - Тогда бы я не сидел с вами за одним столом.

– - Напрасно. Следователю не резон быть пуристом. Якшайтесь с преступником, если хотите добиться от него толка.

– - А скажите серьезно, Андрей Яковлевич, -- сказал Синев, -- как вы сами относитесь к этой вечной диффамации вас, из-за угла?

Ревизанов усмехнулся:

– - Точно так же, как если меня ругают в открытую... вроде вас, например.

– - Ме-е-еня?!
– - Синев даже руками развел.

– - Довольно невинно спрошено. А историйку об уральском Крезе забыли?

– - Это у Ратисовой-то?

– - Именно у Ратисовой.

Синев сконфузился:

– - Андрей Яковлевич... Фу! какое это было мальчишество!.. Послушайте, Андрей Яковлевич...

– - Да нет: вы не беспокойтесь и не трудитесь извиняться, -- остановил его Ревизанов, -- я на вас не сержусь.

Синев мялся, красный, как мак:

– - Меня стоило за уши выдрать, а вы великодушно промолчали.

– - Я в таких случаях всегда молчу.

– - Всегда?

– - Обязательно.

– - Опасная система, Андрей Яковлевич.

– - Почему?

– - Молчание могут принять за знак согласия.

Ревизанов презрительно повел губами:

– - А мне какое дело? пусть принимают.

Синев смотрел на него с любопытством, почти жалостливым.

– - Андрей Яковлевич, да ведь нехорошо... И как только в вас совмещается все это... ну, ведь сознаете же вы... Ну, признайтесь, поймите, скажите вслух, громко, что было нехорошо?

Ревизанов ответил ему без улыбки, с серьезным, почти угрюмым взглядом:

– - Хорошо или не хорошо, а не переменишь, если было. Хвалиться нечем, а отрекаться -- горд.

– - Смелый же вы человек!
– - вздохнул Петр Дмитриевич, глядя на него с любопытством.

– - Да, робеть и труса праздновать не в моих правилах.

– - Дело в том, Петр Дмитриевич, -- продолжал он, подумав, -- что, если человек сам сознает в себе преступника и не боится им остаться, так трусить посторонней пустопорожней болтовни и считаться с нею -- ему нечего.

– - Послушайте! это...
– - начал было смущенный Синев.

Ревизанов захохотал:

– - Нет, вы погодите хватать меня за шиворот. Я не дамся: я если и преступник, то на легальных основаниях.

Синев покраснел.

– - Черт знает что такое!
– - проворчал он.
– - С вами разговаривать -- что по канату ходить.

– - Лет пять тому назад, -- медленно говорил Ревизанов, -- я поссорился с одним банкиром... Блюмом его звали...

– - Я знаю эту историю.

– - Он меня оскорбил, а я его уничтожил. Сперва подразнил и помучил на биржевых качелях: de la baisse, a hausse {Вверх, вниз (фр.).} -- а потом, просто-напросто, взял из его конторы свой вклад, крупный таки куш, в минуту самых трудных платежей. Что называется, взорвал банкира на воздух. Блюм лопнул и бежал. Теперь где-то в Америке околачивается. То ли фокусы белой магии показывает, то ли сапоги на улицах чистит. Десятки семейств разорились, были случаи и самоубийств, и сумасшествий...

– - Что же из этого следует?

– - Позвольте!.. Далее: недавно я сыграл на понижение черепановских акций и в неделю заработал, -- если только подходит сюда такое слово, -- пятьсот тысяч рублей; но в результате этой операции опять десятки семейств должны были пойти по миру и, конечно, пошли. Не идиот же я, чтобы не предвидеть трагического конца, когда начинал Блюмову кампанию, когда ввязался в черепановскую игру, -- однако и в игру ввязался и кампанию начал... На вашем юридическом языке это, кажется, называется -- "по предварительно обдуманному намерению"? Так, что ли?