Андрей Яковлевич не стыдился сознаться, наедине с самим собою, что он волнуется.

"Что, если этот отъезд не маневр, не маска, -- думал он, стоя у каминных часов и пристально следя за движением стрелок по циферблату, -- но бегство? самое настоящее бегство... заячье, опрометью, куда глаза глядят -- лишь бы спрятаться, как страус прячет в песок голову и воображает, будто спрятал все тело? Да нет, быть не может... не посмеет!.. Но если? Берегись тогда, красавица! и посильнее тебя людей скручивал я в бараний рог!.. Странно, однако, как крепко она меня зацепила... Подумаешь, -- жду первого свидания!.. Вон -- даже руки дрожат... Нервы -- что струны в расстроенном фортепьяно".

Не раз, чуя легкий шорох за дверью, он выглядывал в коридор и уверялся, что обманут слухом... Наконец, вслед за коротким порывистым стуком, дверь распахнулась, и на пороге выросла стройная фигура Верховской. Ревизанов даже схватился рукою за сердце: так быстро -- до боли -- и радостно заколотилось оно.

– - А! наконец-то...

Он помог Людмиле Александровне снять шубку.

– - Бог мой! черный вуаль, черное платье, -- по ком вы в трауре?

Из-под густого вуаля Людмилы Александровны отозвался голос, который -- будто весь остался за зубами, оттолкнутый и задохнувшийся встречным воздухом, как подушкою.

– - Виноват... не понял... что?
– - внимательно, хмурясь, переспросил Ревизанов.

Голос повторил:

– - Я сказала: по своей совести.

Ревизанов сделал гримасу:

– - Как громко и... как печально! Неужели и личико ваше сегодня такое же траурное? Откройте его, дорогая, дайте полюбоваться.

Верховская откинула вуаль. Ревизанов взглянул ей в лицо и отступил в изумлении.

– - Ах, хороша!
– - тихо сказал он.
– - Что вы сегодня сделали с собою, Людмила? Вы богиней смотрите! Говорят, страсть делает женщин красивыми. Уж не влюбились ли вы в меня за эти дни?

– - Ненависть -- тоже страсть, -- возразила она, глядя в лицо Ревизанову.

– - А вы ненавидите меня?
– - спокойно спросил он.

Она отвечала без гнева, просто, точно он ее о погоде спросил:

– - Да... я вас ненавижу!

– - Честное слово?

Верховская пожала плечами. Ревизанов отвернулся -- не то гнев, не то тоска отразилась на его красивом лице. Несколько секунд длилось молчание. Потом он быстро подошел к столу и выпил, один за другим, два стакана шампанского.

– - Ха-ха-ха! Это любопытно!
– - воскликнул он с деланным смехом.
– - Третьего дня утром я выгнал из этой комнаты мою Леони, женщину, страстно влюбленную в меня, за то лишь, что надоела она мне своею любовью до отвращения. И вот быстрое возмездие: сегодня я сам, такой же страстно влюбленный, принимаю на том же месте другую женщину, и эта женщина меня ненавидит до отвращения. Долг платежом красен. Странные контрасты случаются в жизни.

– - И страшные!..
– - отозвалась Верховская.

– - Да, и страшные... Но, sacristi {Черт возьми (ит.).}, зачем же вы так мрачны? Ненавидьте меня, сколько хотите, пожалуй даже, в заключение вечера, попробуем разыграть сцену из "Лукреции Борджиа". Разрешаю вам подсыпать мне яду в шампанское и отправить меня ad patre {К праотцам (лат.).}: надо же умирать когда-нибудь, а приятнее умереть от вашей руки и в такой жизнерадостной обстановке, чем "скончаться посреди детей, плаксивых баб и лекарей"! Но до тех пор уговор: ради Бога, не портите мне минуты долгожданного счастья унылым лицом, печальными взглядами. Сядем к столу. Вы любите мандарины? дюшесы? Выпейте стакан вина и не горюйте: что горевать! Жизнь хорошая штука, я добрый малый, -- гораздо добрее, чем вы думаете, -- и вы не будете в убытке, повинуясь мне... За ваше здоровье! Пейте и вы, -- я хочу этого... я прошу вас...

Ревизанов выпил еще стакан, потом встал с места и зашагал по комнате. Он остановился. Верховская чувствовала его дыхание на своей шее, но не отстранялась... Он поцеловал ее около уха. Она не пошевелилась.

– - Вы оскорбились?
– - спросил Ревизанов, помолчав.

– - Я пришла сюда продаться... я ваша невольница... вы властны распоряжаться мною...

Он нервно потряс спинку стула и отошел прочь.

– - Проклятье!
– - сказал он.
– - Что вы мне напомнили? зачем?! Купить вас? Отнестись к вам, как к какой-нибудь Леони, как к любой из продажных самок общества? А если я не способен на это? если я вас слишком уважаю? если мне больно владеть вами и быть вам ненавистным? если я люблю вас?

Людмила Александровна молчала, опустив голову.

– - Если я люблю вас?!
– - вскриком повторил он.

Людмила Александровна скользнула беглым взглядом по его возбужденному лицу.

– - Я не могу вам запретить говорить о любви, -- сказала она, -- не могу и запретить любить меня, если вы не лжете. Но если вы меня действительно любите, вы выбрали дурной и позорный путь искать взаимности.

Ревизанов повернулся к ней, озадаченный, с любопытством.

– - Вот?.. Как же я должен был поступить?

Она возразила, угрюмая, с нетерпеливым презрением гордой пленницы, беззащитно оскорбляемой дикарем:

– - Не мне учить вас, я не даю уроков любви.

– - Однако?
– - хмуро настаивал Ревизанов.

Тем же равнодушным голосом, которым она призналась ему в своей ненависти, она сказала и теперь спокойно, будто отвечая урок:

– - Нельзя порабощать, кого любишь.

Лицо Ревизанова дрогнуло оскорблением и насмешкою.

– - Ага! вот что!
– - промычал он.

– - Сперва дайте мне свободу, а потом говорите о любви. Вы держите меня в застенке, на дыбе -- и клянетесь: это от любви, от страстной любви... Стыдно, Ревизанов!