Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

БАЛЛАДА О ДОГМАТИКЕ

— Немецкий пролетарий не должон! — Майор Петров, немецким войском битый, ошеломлен, сбит с толку, поражен неправильным развитием событий. Гоним вдоль родины, как желтый лист, гоним вдоль осени, под пулеметным свистом майор кричал, что рурский металлист не враг, а друг уральским металлистам. Но рурский пролетарий сало жрал, а также яйки, млеко, масло, и что-то в нем, по-видимому, погасло, он знать не знал про классы и Урал. — По Ленину не так идти должно! — Но войско перед немцем отходило, раскручивалось страшное кино, по Ленину пока не выходило. По Ленину, по всем его томам, по тридцати томам его собрания. Хоть Ленин — ум и всем пример умам и разобрался в том, что было ранее. Когда же изменились времена и мы — наперли весело и споро, майор Петров решил: теперь война пойдет по Ленину и по майору. Все это было в марте, и снежок выдерживал свободно полоз санный. Майор Петров, словно Иван Сусанин, свершил диалектический прыжок. Он на санях сам-друг легко догнал колонну отступающих баварцев. Он думал объяснить им, дать сигнал, он думал их уговорить сдаваться. Язык противника не знал совсем майор Петров, хоть много раз пытался. Но слово «класс» — оно понятно всем, и слово «Маркс», и слово «пролетарий». Когда с него снимали сапоги, не спрашивая соцпроисхождения, когда без спешки и без снисхождения ему прикладом вышибли мозги, в сознании угаснувшем его, несчастного догматика Петрова, не отразилось ровно ничего. И если бы воскрес он — начал снова.

ВЕДРО МЕРТВЕЦКОЙ ВОДКИ

…Паек и водка. Водки полагалось сто грамм на человека. Итак, паек и водка выписывались старшине на списочный состав, на всех, кто жил и потому нуждался в пайке и водке для жизни и для боя. Всем хотелось съесть положенный паек и выпить положенную водку до боя, хотя старшины распространяли слух, что при раненьи в живот умрет скорее тот, кто съел паек. Все то, что причиталось мертвецу и не было востребовано им при жизни, — шло старшинам. Поэтому ночами, после боя, старшины пили. По должности, по званию и по веселому характеру я мог бы рассчитывать на приглашение в землянку, где происходили старшинские пиры. Но после боя очень страшно слышать то, что говорят старшины, считая мертвецов и умножая их цифру на сто, потому что водки шло по сто грамм на человека. …До сих пор яснее голова на то ведро мертвецкой водки, которую я не распил в старшинском блиндажике зимой сорок второго года.

«Вкладчик оползня…»

Вкладчик оползня, соучастник обвала, современник конца времен, ничего тебя не миновало из коллизий и перемен. В каждой драке тебя драли, в каждой битве тебя били. Трали-вали? Нет, вали-трали? Вот как именно жили-были. От царапин, шрамов, увечий, от морозов и от жары облик выработан человечий. Он не канул в тартарары. Обстоятельства убогие не сильнее твоих идей. И глаза у тебя глубокие, как у всех хороших людей.

«Начинается расчет со Сталиным…»

Начинается расчет со Сталиным, и — всерьез. Без криков и обид. Прах его, у стен Кремля оставленный, страх пускай колеблет и знобит. Начинается спокойный долгий и серьезный разговор. Пусть ответит наконец покойник, сумрачно молчавший до сих пор. Нет, не зря он руган был и топтан. Нет, не зря переменил жилье. Монолог обидчивый закончен. Хор народа говорит свое.

ВСКРЫТИЕ МОЩЕЙ

Когда отвалили плиту, смотрели на полую бездну — в бескрайнюю пустоту — внимательно и бесполезно. Была пустота та пуста. Без дна была бездна, без края, и бездна открылась вторая в том месте, где кончилась та. Так что ж, ничего? Ни черта. Так что ж? Никого? Никого — ни лиц, ни легенд, ни событий. А было ведь столько всего: надежд, упований, наитий. И вот — никого. Ничего. Так ставьте скорее гранит, и бездну скорей прикрывайте, и тщательнее скрывайте тот нуль, что бескрайность хранит.

«Мариэтта и Маргарита…»

Мариэтта и Маргарита и к тому же Ольга Берггольц — это не перекатная голь! Это тоже не будет забыто. Не учитывая обстановки в данном пункте планеты Земли, надевали свои обновки, на прием в правительство шли. Исходили из сердобольности, из старинной женской вольности, из каких-то неписаных прав, из того, что честный прав. Как учили их уму-разуму! Как не выучили ничему! Никогда, совершенно, ни разу! Нет, ни разуму, ни уму! Если органы директивные, ощутив побужденья активные повлиять на наш коллектив или что-то еще ощутив, созовут нас на собеседованье, на банкет нас пригласят, вновь услышится это сетованье, эти вопли зал огласят. Маргарита губы подмажет и опять что-нибудь да скажет. Мариэтта, свой аппарат слуховой отключив от спора, вовлечет весь аппарат государственный в дебри спора. Ольга выпьет и не закусит, снова выпьет и повторит, а потом удила закусит, вряд ли ведая, что творит, что творит и что говорит. Выступления их неуместные не предупредить, как чуму, а писательницы — известные! А не могут понять что к чему!

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ

Минуя свое прямое начальство, минуя следующее начальство, минуя самое большое, обращаюсь с открытой душою прямо к читателю. Товарищ читатель, купивший меня за незаметную для бюджета сумму, но ждущий от поэта поддержки внутреннего огня. Товарищ читатель! Я остался таким, как был. Но я — устал. Не то чтобы вовсе излетался, но полклубка уже размотал. Как спутник, выпущенный на орбиту труда и быта, скоро в верхний слой атмосферы войду. И по-видимому — сгорю. Но то, что я говорю, быть может, не будет сразу забыто. Не зря я копался в своем языке. Не зря мое время во мне копалось: старый символ поэзии — парус — год или два я сжимал в руке. Год или два те слова, что я писал, говорила Москва. Оно отошло давным-давно, время, выраженное мною, с его войною и послевойною Но, как в хроникальном кино, то, что снято, то свято. Вечность даже случайного взгляда, какие-то стороны, грани, края запечатлели пленка и я. Храните меня в Белых Столбах, в знаменитом киноархиве, с фильмами — хорошими и плохими с песней, почему-то забытой в губах.

«Категориальное мышление…»

Категориальное мышление, делящее население на четыре сорта или пять, объявляется опять. Между тем сортов гораздо больше, я неоднократно замечал: столько же, сколько поляков в Польше, в Англии, к примеру, англичан. И любая капля в море громко заявляет о своем личном, собственном, отдельном горе, воплем оглашает окоем. И любая личная трагедия катастрофе мировой равна, и вина пред личностью — вина перед человечеством, не менее. Общества и личности пропорции обобщать и упрощать почти то же, что тащить и не пущать. Так отбросим прочь мегаломанию, заменив ее совсем эрой поголовного внимания всех ко всем.