Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Смолоду и сдуру…»

Смолоду и сдуру — мучились и гибли. Зрелость это — сдула. Годы это — сшибли. Смолоду и сослепу тыкались щенками. А теперь-то? После-то? С битыми щеками? А теперь-то нам-то гибнуть вовсе скушно. Надо, значит — надо. Нужно, значит — нужно. И толчется совесть, словно кровь под кожей. Зрелость или псовость — как они похожи.

«Эпоха закончилась. Надо ее описать…»

Эпоха закончилась. Надо ее описать. Ну, пусть не эпоха — период, этап, но надо его описать, от забвенья спасать, не то он забудется. Не то затеряют его, заровняют его, он прочерком, пропуском станет, и что-то — в ничто превратится. И ничего в истории из него не застрянет. Этап — завершился. А я был в начале этапа. Я видел его замечательную середину и ту окончательную рутину, в которой застряли от ездового до штаба все. Я прожил этап не единоличником, частником: свидетелем был и участником был. Возможно, что скажут теперь — соучастником. Действительно, я отвечаю не меньше других. А что ж! Раз эпоха была и сплыла — и я вместе с нею сплыву неумело и смело. Пускай меня крошкой смахнут вместе с ней со стола, с доски мокрой тряпкой смахнут, наподобие мела.

«Интересные своеобычные люди…»

Интересные своеобычные люди приезжают из Веси, и Мери, и Чуди,  приспосабливают свой обычай к современным законам Москвы или нрав свой волчий и бычий тащат, не склонив головы. И Москва, что гордилась и чудом и мерой, проникается Чудью и Мерей. Вся Москва проникается Весью от подвалов и до поднебесья. И из этой смеси в равной мере Москвы и Веси, в равной мере Москвы и Мери возникает чудо из Москвы и Чуди.

«Поумнели дураки, а умники…»

Поумнели дураки, а умники стали мудрецами. Глупости — редчайшие, как уники. Сводятся везде концы с концами. Шалое двадцатое столетье, дикое, лихое, вдруг напоминает предыдущее — тихое такое. Может быть, оно утихомирится в самом деле? Перемен великая сумятица на пределе. Может, войн и революций стоимость после сверки и проверки к жизни вызовет благопристойность девятнадцатого века.

«Я вдруг заметил, что рассказы…»

Я вдруг заметил, что рассказы — история вслед за историей не слушаются, а точнее, не слышатся аудиторией. Родители, сироты, вдовы устали от всего такого: от пораженья возле Гдова и от победы возле Пскова. Их память не сопоставлялась с одическими восклицаньями, а жажда их не утолялась бряцаньями и прорицаньями. Война штабов, война умов, сказания о взятых замках не доходили до домов, до фотографий в черных рамках. Но лучшей музыкой как будто звучали справки жестяные: во что одеты, как обуты солдаты, их бойцы родные. Переплывали реки с ними, терпели зиму, лета ждали — и с кадровыми, и с приписными, — и гордо вешали медали. И сводку слушали, и водку внутрь принимали граммов по сту, и на прямую шли наводку, дивясь сноровке и упорству.

ВОСПОМИНАНИЕ О ПАВЛЕ КОГАНЕ

Разрыв-травой, травою повиликой ……………………………………… мы прорастем по горькой, по великой по нашей кровью политой земле. (Из несохранившегося стихотворения Павла Когана)
Павел Коган, это имя уложилось в две стопы хорея. Больше ни во что не уложилось. Головою выше всех ранжиров на голову возвышался. Из литературы, из окопа вылезала эта голова. Вылезала и торчала с гневными веселыми глазами, с черной, ухарской прической, с ласковым презрением к друзьям. Павел Коган взваливал на плечи на шестнадцать килограммов больше, чем выдерживал его костяк, а несвоевременные речи — гордый, словно Польша, — это почитал он за пустяк. Вечно преждевременный, навечно довременный и послевременный Павел не был своевременным, конечно. Впрочем, это он и в грош не ставил. Мало он ценил все то, что ценим, мало уважал, что уважаем. Почему-то стал он этим ценен и за это обожаем. Пиджачок. Рубашка нараспашку. В лейтенантской форме не припомню… В октябре, таща свое раненье на плече (сухой и жесткой коркой), прибыл я в Москву, а назначенье новое, на фронт, — не приходило. Где я жил тогда и чем питался, по каким квартирам я скитался, это — не припомню. Ничего не помню, кроме сводок. Бархатистый голос, годный для приказов о победах, сладостно вещал о пораженьях. Государственная глотка объявляла горе государству. Помню список сданных нами градов, княжеских, тысячелетних… В это время встретились мы с Павлом и полночи с ним проговорили. Вспоминали мы былое, будущее предвкушали и прощались, зная: расстаемся не на день-другой, не на год-другой, а на век-другой. Он писал мне с фронта что-то вроде: «Как лингвист, я пропадаю: полное отсутствие объектов». Не было объектов, то есть пленных. Полковому переводчику (должность Павла) не было работы. Вот тогда-то Павел начал лазать по ночам в немецкие окопы за объектами допроса. До сих пор мне неизвестно, сколько языков он приволок. До сих пор мне неизвестно, удалось ему поупражняться в формулах военного допроса или же без видимого толка Павла Когана убило. В сумрачный и зябкий день декабрьский из дивизии я был отпущен на день в городок Сухиничи и немедля заказал по почте все меню московских телефонов. Перезябшая телефонистка раза три устало сообщала: «Ваши номера не отвечают», а потом какой-то номер вдруг ответил строчкой из Багрицкого: «…Когана убило».

«Снова дикция — та, пропитая…»

Снова дикция — та, пропитая, и чернильница — та, без чернил. Снова зависть и стыд испытаю, потому что не я сочинил. Снова мне — с усмешкой, с насмешкой, с издевательством, от души скажут — что ж, догоняй, не мешкай, хоть когда-нибудь так напиши. В нашем цехе не учат даром! И сегодня, как позавчера, только мучат с пылом и с жаром наши пьяные мастера. Мучат! — верно, но также — учат. Бьют! Но больше за дело бьют. Объясняют нам нашу участь, оступиться в нее не дают. Не намного он был меня старше, но я за три считал каждый год. При таком, при эдаком стаже сколько прав у него, сколько льгот! Пожелтела, поблекла кожа — и ухмылка нехороша. С бахромою на брюках схожа пропитая его душа. Все равно я снимаю шапку, низко кланяюсь, благодарю, уходя по ступеням шатким, тем же пламенем смрадным горю.

«Сельвинский — брошенная зона…»

Сельвинский — брошенная зона геологической разведки, мильон квадратных километров надежд, оставленных давно. А был не полтора сезона, три полноценных пятилетки, вождь из вождей и мэтр из мэтров. Он нем! Как тех же лет кино. Кино немое! Эту пленку до Марса можно растянуть, да только некому и некогда и ни к чему ее тянуть. Кино немое! Онемевшее давным-давно, когда к экранам звуковое шумливо ринулось кино. Я лекции за ним записывал. Он выставлял отметки мне. От мнения его зависело, обедал я или же не. Но ситуация — иная: уроки сам теперь даю, Сельвинского не вспоминаю и каждый день обедаю. Да, демон отлетался. Маршал отвоевался. Стих муссон. Увидит и рукою машет, сердечно радуется он. А я душевно и сердечно рад, что он рад. Рад, что он бодр. Рад, что безбедно и беспечно он сыт, одет, обут и горд. Пять строк в истории всемирной, листок — в истории родной поэзии. Лукав, как мирный чеченец. (Правильней: «мирной».) Раздумчив, напряжен, обидчив, в политике довольно сбивчив, в поэтике отлично тверд, одет, обут, и сыт, и горд. Учитель! К счастью ль, к сожаленью, учился — я, он — поучал. А я не отличался ленью. Он многое в меня вкачал. Он до сих пор неровно дышит к тому, что я в стихах толку. Недаром мне на книгах пишет: любимому ученику. По воле или по неволе мы эту дань отдать должны. Мы не вольны в семье и в школе, в учителях мы не вольны. Учение: в нем есть порука взаимная, как на войне. Мы отвечаем друг за друга. Его колотят — больно мне.