Иришка глядела искоса через букет ивовых котиков на Сашу, и ей казалось, что она давным-давно знакома с этим легко шагающим рядом пареньком, несколько неуклюже и нарочито сдержанным, словно он хотел выглядеть взрослым, серьезным. Ей тоже захотелось проявить внимание к нему, заботу, сделать для него что-нибудь приятное. И она спросила:

— Тельняшка не жмет, не мала?

— А почему она должна жать? — насторожился и покраснел Саша.

— Я видела, как тебе мастерили ее, — сочувственно сказала Иришка.

Саша смутился еще больше. А Иришка сразу же поняла, что именно этого и не следовало ей говорить, и тут же, стараясь исправить неловкость, возникшую от сказанного, слегка дотронулась до его руки и произнесла виновато:

— Давай посидим, вот скамеечка.

Скамейка была с подгнившими ножками, ее давно не чинили, и когда они сели, скрипнула, слегка накренилась.

— Мне когда-то котики дарил папа, а больше никто… — сказала Иришка.

— Хочешь, я тебе еще нарежу? — спросил он.

— Нет, нет, не надо, домой не донесу, — увидев, что Саша вновь повеселел, засмеялась Иришка.

Солнце уже спряталось за кручи, лишь часть Днепра, Труханов остров и небо над ним еще золотились от лучей, а здесь, у круч, уже залегла плотная вечерняя тень. С мокрых деревьев падали тяжелые капли. Они падали, шурша и потрескивая в прошлогодней светло-палевой листве, и Иришке казалось, что все время кто-то осторожно ходит в кустах у них за спиной. Сделает шаг и остановится, прислушается, потом снова шаг, и вновь тишина. Несколько раз девушка даже пугливо оглядывалась. Саша тоже слышал звуки падающих с деревьев капель, но ничего подобного ему не казалось. Он смотрел на Иришку. Теперь, в наступивших сумерках, он мог, не смущаясь, чаще смотреть на девушку, подолгу задерживать на ней взгляд.

Саша видел близко лицо Иришки и глаза, и она казалась ему неописуемо красивой.

— А ты смотрела кино «Василиса Прекрасная»? — спросил он.

— Да, как раз перед войной, а потом уже и в кино ни разу не была…

— И когда немцев прогнали, не была?

— Нет, — покачала головой Иришка, закрывая лицо букетом.

— Давай пойдем завтра.

— Завтра? — задумалась она. — Завтра не знаю…

— А когда?

— Как приду в порт — скажу.

Она вдруг заспешила.

— Мне пора.

Саша проводил ее до Красной площади.

— Теперь я сама, иди, — попросила Иришка. Улыбнулась беспокойно и почти побежала по Константиновской.

Когда затопляли в порту суда, никто не заботился об оставшемся в каютах пароходном скарбе. Не до него было. В салоне и каютах остались настольные лампы, ковровые дорожки, матрацы и множество разных вещей, которые были так необходимы людям в мирном быту и стали вдруг совсем ненужными во время войны. Но сейчас водники снова нуждались во всем этом. Пароход уходил в мирное плаванье.

Все вещи, ржавые и полусгнившие, сносились в боцманскую каюту, уже очищенную от грязи, с выдраенным добела полом. Кто-то принес из салона тумбочку с ржаным висячим замком. Едва поставили ее, как проломился полусгнивший фанерный бок и на пол из дыры посыпались костяшки домино, шашечные кругляшки, шахматные фигуры. Боцман аккуратно разложил все перед своей каютой на куске брезента — сушил на весеннем ветерке. Поглядывая по сторонам, Божко записывал в блокнот, подсчитывал, над чем-то раздумывал. Кожа у него на лбу собрана в гармошку, в глазах постоянная хитринка.

Мимо прошли Саша и Василь, неся на плечах по тяжелому, напитанному водой ватному матрацу.

— Клади здесь, — говорит Божко ребятам. — Тут ветра больше.

Характер у боцмана хозяйский. Это он надумал высушивать полуистлевшие матрацы. Ведь весна. Ни сена, ни травы еще нет. Новые матрасные чехлы набивать нечем. Просушили один на котле, решили, что и остальные еще послужат, хотя и бугристы от свалявшейся ваты, и попахивают тиной.

— Все? — спросил Божко.

— Есть еще один, — сказал Василь и пошел за матрацем.

Саша посмотрел на расставленные у боцманской каюты фигурки, машинально пересчитал их.

— Здесь целых три партии.

— Играешь? — спросил Божко.

— Играю.

— А я предпочитаю «козла» забивать. И в шашки можно. Враз в угол загоню. До войны как-то плыл с отцом на «Богдане Хмельницком», один спортсмен-машинист попался мне. И злился, и ругался, а выиграть не мог. — Божко рассмеялся, хитро кося глазами.

— Ваш отец служил на «Богдане Хмельницком»? — спросил Саша.

Валерий помолчал, вздохнул и тихо произнес: