Стихотворения. Поэмы. Проза
вернуться

Гейне Генрих
Шрифт:

К Лазарю

«Брось свои иносказанья…»

Перевод М. Михайлова

Брось свои иносказанья И гипотезы святые! На проклятые вопросы Дай ответы нам прямые! Отчего под ношей крестной, Весь в крови, влачится правый? Отчего везде бесчестный Встречен почестью и славой? Кто виной? Иль воле бога На земле не все доступно? Или он играет нами? — Это подло и преступно! Так мы спрашиваем жадно Целый век, пока безмолвно Не забьют нам рта землею… Да ответ ли это, полно?

«Висок мой вся в черном госпожа…»

Перевод М. Торловского

Висок мой вся в черном госпожа Нежно к груди прижала. Ах! Проседи легла межа, Где соль ее слез бежала. Я ввергнут в недуг, грозит слепота, — Вот как она целовала! Мозг моего спинного хребта Она в себя впивала. Отживший прах, мертвец теперь я, В ком дух еще томится, — Бьет он порой через края, Он рвет, и мечет, и злится. Проклятья бессильны! И ни одно Из них не свалит мухи. Неси же свой крест — роптать грешно, Похнычь, но в набожном духе.

«Как медлит время, как ползет…»

Перевод В. Левика

Как медлит время, как ползет Оно чудовищной улиткой! А я лежу не шевелясь, Терзаемый все той же пыткой. Ни солнца, ни надежды луч Не светит в этой темной келье, И лишь в могилу, знаю сам, Отправлюсь я на новоселье. Быть может, умер я давно, И лишь видения былого Толпою пестрой по ночам В мозгу моем проходят снова? Иль для языческих богов, Для призраков иного света Ареной оргий гробовых Стал череп мертвого поэта? Из этих страшных, сладких снов, Бегущих в буйной перекличке, Поэта мертвая рука Стихи слагает по привычке.

«Цветами цвел мой путь весенний…»

Перевод В. Левика

Цветами цвел мой путь весенний, Но лень срывать их было мне. Я мчался, в жажде впечатлений, На быстроногом скакуне. Теперь, уже у смерти в лапах, Бессильный, скрюченный, больной, Я слышу вновь дразнящий запах Цветов, не сорванных весной. Из них одна мне, с юной силой, Желтофиоль волнует кровь. Как мог я сумасбродки милой Отвергнуть пылкую любовь! Но поздно! Пусть поглотит Лета Бесплодных сожалений гнет И в сердце вздорное поэта Забвенье сладкое прольет.

«Да, ты оправдана судом…»

Перевод В. Левика

Да, ты оправдана судом Неумолимого рассудка. «Ни словом, — приговор гласит, — Ни делом не грешна малютка». Я видел, корчась на костре, Как ты, взглянув, прошла спокойно. Не ты, не ты огонь зажгла, И все ж проклятья ты достойна! Упрямый голос мне твердит, Во сне он шепчет надо мною, Что ты мой демон, что на казнь Я обречен тобой одною. Он сети доводов плетет, Он речь суровую слагает, Но вот заря — уходит сон, И обвинитель умолкает. В глубины сердца он бежит, Судейских актов прячет свитки, И в памяти звучит одно: Ты обречен смертельной пытке!

«Меня не тянет в рай небесный…»

Перевод В. Левика

Меня не тянет в рай небесный, — Нежнейший херувим в раю Сравнится ль с женщиной прелестной, Заменит ли жену мою? Мне без нее не надо рая! А сесть на тучку в вышине И плыть, молитвы распевая, — Ей-ей, занятье не по мне! На небе — благодать, но все же Не забирай меня с земли, Прибавь мне только денег, боже, Да от недуга исцели! Греховна суета мирская, Но к ней уж притерпелся я, По мостовым земли шагая Дорогой скорбной бытия. Я огражден от черни вздорной, Гулять и трудно мне и лень. Люблю, халат надев просторный, Сидеть с женою целый день. И счастья не прошу другого, Как этот блеск лукавых глаз, И смех, и ласковое слово, — Не огорчай разлукой нас! Забыть болезни, не нуждаться — О боже, только и всего! И долго жизнью наслаждаться С моей женой in statu quo. [12]

12

В том же положении (лат.).

Вознесение

Перевод Л. Пеньковского

На смертном ложе плоть была, А бедная душа плыла Вне суеты мирской, убогой — Уже небесною дорогой. Там, постучав в ворота рая, Душа воскликнула, вздыхая: «Открой, о Петр, ключарь святой! Я так устала от жизни той… Понежиться хотелось мне бы На шелковых подушках неба, Сыграть бы с ангелами в прятки, Вкусить покой блаженно-сладкий!» Вот, шлепанцами шаркая, ворча, Ключами на ходу бренча, Кто-то идет — и в глазок ворот Сам Петр глядит, седобород. Ворчит он: «Сброд повадился всякий — Бродячие псы, цыгане, поляки, А ты открывай им, ворам, эфиопам! Приходят врозь, приходят скопом, И каждый выложит сотни причин, — Пусти его в рай, дай ангельский чин… Пошли, пошли! Не для вашей шайки, Мошенники, висельники, попрошайки, Построены эти хоромы господни, — Вас дьявол ждет у себя в преисподней! Проваливайте поживее! Слыхали? Вам место в чертовом пекле, в подвале!..» Брюзжал старик, но сердитый тон Ему не давался. В конце концов он К душе обратился вполне сердечно: «Душа, бедняжка, ты-то, конечно, Не пара какому-нибудь шалопаю… Ну, ну! Я просьбе твоей уступаю: Сегодня день рожденья мой, И — пользуйся моей добротой. Откуда ты родом? Город? Страна? Затем ты мне сказать должна, Была ли ты в браке: часто бывает, Что брачная пытка грехи искупает: Женатых не жарят в адских безднах, Не держат подолгу у врат небесных». Душа отвечала: «Из прусской столицы, Из города я Берлина. Струится Там Шпрее-речонка, — обычно летом Она писсуаром служит кадетам. Так плавно течет она в дождь, эта речка!.. Берлин вообще недурное местечко! Там числилась я приват-доцентом, Курс философии читала студентам, — И там на одной институтке женилась, Что вовсе не по-институтски бранилась, Когда не бывало и крошки в дому. Оттого и скончалась я, и мертва потому». Воскликнул Петр: «Беда! Беда! Занятие это — ерунда! Что? Философия? Кому Она нужна, я не пойму! И недоходна ведь и скучна, К тому же ересей полна; С ней лишь сомневаешься да голодаешь, И к черту в конце концов попадаешь. Немало, наверно, и твоя Ксантупа {162} Пилила тебя из-за постного супа, В котором — признайся — хоть разок Попался ли ей золотой глазок? Ну, успокойся. Хотя, ей-богу, Мне и предписано очень строго Всех, причастных так иль иначе К философии, тем паче Еще к немецкой безбожной вашей, С позором гнать отсюда взашей, — Но ты попала на торжество, На день рожденья моего, Как я сказал. И не хочется что-то Тебя прогонять, — сейчас ворота Тебе отопру… Живей — ступай!.. Теперь, счастливица, гуляй С утра до вечера по чудесным Алмазным мостовым небесным, Фланируй себе, мечтай, наслаждайся, Но только — помни, не занимайся Тут философией, — хуже огня! Скомпрометируешь страшно меня. Чу! Ангелы поют. На лике Изобрази восторг великий. А если услышишь архангела пенье, То вся превратись в благоговенье. Скажи: «От такого сопрано — с ума Сошла бы и Малибран {163} сама!» А если поет херувим, серафим, То поусердней хлопай им, Сравнивай их с синьором Рубини, И с Марио, и с Тамбурини. Не забудь величать их «eccelenze», [13] Не премини преклонить коленце. Попробуйте, в душу певцу залезьте, — Он и на небе чувствителен к лести! Впрочем, и сам дирижер вселенной Любит внимать, говоря откровенно, Как хвалят его, господа бога, Как славословят его премного И как звенит псалом ему В густейшем ладанном дыму. Не забывай меня. А надоест Тебе вся роскошь небесных мест, — Прошу ко мне — сыграем в карты, В любые игры, вплоть до азартных: В «ландскнехта», в «фараона»… Ну, И выпьем… Только, entre nous, [14] Запомни: если мимоходом Бог тебя спросит, откуда ты родом И не Берлина ли ты уроженка, Скажи лучше — мюнхенка или венка».

13

Ваши сиятельства (итал.).

14

Между нами (франц.).

Филантроп

Перевод М. Сандомирского

Они были брат с сестрою. Богатым был брат, бедной — сестра. Сестра богачу сказала: «Дай хлеба кусочек мне!» Богатый ответил бедной: «Оставь в покое меня! Членов высокой палаты Я позвал на обед. Один любит суп с черепахой, Другому мил ананас, А третий ест фазанов И трюфли `a la Перигор. Четвертый камбалу любит, А пятому семга нужна, Шестому — и то и это, А больше всего — вино. И бедная — бедная снова Голодной пошла домой, Легла на тюфяк из соломы И, вздохнув, умерла. Никто не уйдет от смерти, Она поразит косой Богатого брата так же, Как и его сестру. И как только брат богатый Почувствовал смертный час, Нотариуса позвал он — Духовную написать. Значительные поместья Он церкви завещал, А школам и музею — Очень редких зверей. Но самой большою суммой Он обеспечил все ж Союз миссионеров С приютом глухонемых. Собору святого Стефана Он колокол подарил — Из лучшего сделан металла, Он центнеров весил пятьсот. Колокол этот огромный И ночью звонит и днем, О славе того вещая, Кого не забудет мир. Гласит язык его медный, Как много тот сделал добра Людям разных религий И городу, где он жил. О благодетель великий, Как и при жизни твоей, О каждом твоем деянье Колокол говорит! Свершали обряд погребенья, Во всем были роскошь и блеск, И люди вокруг дивились Пышности похорон. На черном катафалке, Похожем на балдахин, Украшен перьями страуса, Высоко покоился гроб. Блестел он серебряной бляхой, Шитьем из серебра, — Все это на черном фоне Было эффектно весьма. Везли умершего кони, И были попоны на них, Как траурные одежды, Спадавшие до копыт. И тесной толпою слуги В черных ливреях шли, Держа платки носовые У покрасневших глаз. Почтеннейшие горожане Здесь были. За ними вслед Черных карет парадных Длинный тянулся хвост. В процессии похоронной, За гробом, конечно, шли Члены высокой палаты, Но только не весь комплект: Отсутствовал тот, кто охотно Фазаны с трюфлями ел, — От несваренья желудка Он кончил бренную жизнь.