Майор сидел, уставившись в одну точку на столе, сцепив пальцы на руках, казалось, не слышал.

— Майор!

— И не станет не господ, ни рабов, не вышестоящих, ни нижестоящих, все равны перед Богом.

— Так то перед Богом! А мы в армии, — усмехнулся полковник.

Майор как-то странно, отрешённо посмотрел на него, потом вздрогнул, тряхнул головой:

— Так, говоришь, старшина, богоугодное дело делаешь — врага изничтожаешь?

— Так точно! В тяжкий час надо отстоять людей и защитить их от бешенных собак, бесов-фашистов.

— Так. Бог велел тебе прощать?

— Велел.

— Простишь ли ты?

— Немцев? Когда над Рейхстагом красный флаг повиснет — прощу. А вы?

Майор долго смотрел на меня:

— Думаешь, повиснет?

— Знаю наверняка. По другому не будет.

— Только на это и уповаем, — вздохнул подполковник, — и когда же?

— Победа просто так не даётся. Её заслужить надо. По бедам пройти, выстрадать её.

— Неужто мало настрадались?

Я пожал плечами, опять скривился от боли.

— Что-то вас занесло куда-то не туда, — сказал полковник, — вернитесь на грешную землю. Правильно, победу заслужить надо. Майор, оскорблён ты был прилюдно, прилюдное извинение тебя устроит? Ты, старшина, готов извиниться?

— Прошу простить меня, товарищ майор, я не хотел оскорбить вас, задеть ваши чувства. Слова и действия мои были продиктованы необходимостью того момента.

— Во как! И извинился, и правым себя считает! — подпрыгнул полковник, погрозил мне кулаком: — ну, Кузьмин! Ну, что майор?

— Служи, старшина. Извинения приняты. Но, прощен ты будешь, только если завтра перед мостами десять танков встанут навсегда!

— Хотел наградную на тебя писать, Кузьмин, а теперь не буду! Иди! Стой! Продиктуй начштабу, ему вот, фамилии, что ты давеча называл. На них твои геройства раскидаем. Что довольный такой? Награды Родины ценить надо! А ты — «себе оставьте»! Паршивец! Записали? Иди! И на глаза мне больше не попадайся!

Вот так как-то пронесло мимо трибунала. Машины меня уже ждали, ребята нервничали. Сел, поехали.

— Зачем вызывали? — спросил наконец Школеров, все елозил и елозил в нетерпении, пока посты не проехали.

— Просили назвать фамилии наиболее отличившихся бойцов. Мельник, тебя ждёт награда за захват танка.

— Так это же ты захватил его!

— Нет, Мельник, ты. Меня не расстреляли — и то награда. Извинениями обошлось. Добыли чего?

— Патроны, гранаты, бутылки с зажигательной смесью, два ящика снарядов для сорокопяток и ящик — для зениток. Мешок трофейных винтовочных патронов.

— Что отдали?

Школеров притворно вздохнул:

— Все трофейные карабины, три автомата для интендантов и пять десятков винтовок наших, Мосинских. И ещё две машины хлама — ремни, кители, сапоги, ботинки, котелки, противогазы. Всё, кроме ботинок — трофейное. Сапоги немецкие ребятам раздали. Теперь даже батальон Свиридова в сапогах.

— В общем, всё барахло ты сбагрил.

— Не всё ещё. Ещё много лишнего — всю ночь возить. Расписок — полная планшетка. Одного боюсь — бросят всё это где-нибудь, а новые части вооружить нечем будет.

— От нас это уже не зависит. Что планируешь делать?

— Сейчас там должны ещё машины загрузить. Поеду сдавать и постараюсь ещё что-нибудь получить. Только теперь поеду на станцию. Там армейские склады, сейчас только узнал. Сегодня ночь будет последней для заготовки.

— Думаешь? Почему? Врят ли они нас за день отрежут.

— Отрезать — не отрежут, а простреливать будут уже прицельно. И где складировать всё? Всё не зароешь.

— Думаю, в лесопилке промежуточный склад нужно сделать. Лесом нас сложно обойти, а вот мы туда — отойдём. И лесами будем пробиваться, кто выживет.

— Точно. Твоего Тараса и озадачу — он у тебя самый оборотистый и основательный.

— Весь в меня!

Полустанок и посёлок были пусты. Все копали, под прикрытием темноты, основную линию обороны — в 150–200 м позади вырытой днём, уже демаскированной.

— Старшина! Оставь мне Мельникова. С этой дурмашиной он один управляется, а мне каждая погрузочная тонна — позарез. Утром отдам.

— А что мне за это будет?

— Бинокль. Трофейный, цейсовский. На, держи!