В просвете крыши он увидел верхушки многоэтажных домов и шепнул себе: — “Едем Москвой…

держись, Друй!”

В стороне послышались крики:

— Стой, стрелять будем! — Но автомобиль только убыстрил бег свой. Затихающая трель пулеметной

стрельбы подсказала матросу, что застава осталась позади; он бегло взглянул на тех, в чьей власти находился.

Офицер и юнкер, точно каменные изваяния, уткнувшись в спинки сидений, напряженно смотрели вперед

каким-то застывшим взглядом. В руках у них были зажаты грушевидные французские бомбы и маузеры.

“Все пропало”, — с болью подумал Друй. — “Шофер и уполномоченный ревкома убиты. Товарищи не

узнают. Какой я осел! Врага не следует предупреждать, а нужно прямо бить”.

Но вот автомобиль замедлил бег. Шум мотора затих. Раздался окрик:

— Останавливай.

Машина, вздрогнув, замерла на месте. Матрос, точно на пружинах, вскочил на ноги с криком:

— Товарищи, спасите, — и обмер.

Автомобиль окружила толпа, состоявшая из офицеров и юнкеров. А поручик, арестовавший его, со злой

усмешкой сказал!

— Успокойся, товарищ большевик. Тут ваших нет.

Друй задрожал от бешенства.

— Ну, ну, не злитесь. Вылезайте. Это хорошо, что ты пришел в себя, негодяй, опозоривший славную

форму русского флота. Юнкера, отведите его в комендатуру, помещение для арестованных.

Друй стоя шатался, морщась от боли, но ни звуком не выдал своих страданий. Его окружили

вооруженные юнкера и, подталкивая, повели к большому дому.

— Вот, проклятый большевик! Ты хотел забраться в Кремль — радуйся, ты в Кремле.

— Господа. Интересно, умеет ли большевик кричать?

Матроса обожгла сильная боль в спине,

— Да вы, юнкер, не стесняйтесь. Большевики — народ привычный. Он даже не почувствовал вашего

укола.

— А интересно услышать его голос. Он, наверное, поет.

— Не беспокойтесь, юнкер, штык не сломается.

— Вот те6е, бунтовщик.

Друй вскрикнул от нестерпимой боли в левом плече. Чей-то штык, как жало змеи, пронзив плечо, на

секунду сверкнул у глаз и скрылся.

И левая рука матроса повисла плетью. Друй с лицом, искаженным нечеловеческой мукой, быстро

повернулся к конвоирам.

— Белая сволочь! Как ненавижу вас! Хоть убейте — дальше не пойду.

Тело матроса, как подкошенное; рухнуло на камни мостовой.

— Заговорил.

— Пойдешь… Мы тебя на штыках отнесем в комендатуру.

— Бейте его, господа. Вот так… Прикладом.

Полубесчувственный Друй, обливаясь кровью, точно сквозь сон почувствовал, как тяжелые, окованные

железом приклады винтовок стали дробить его тело. Но странно, боли он не чувствовал, ему казалось, будто

тело его обросло толстой пуховой периной.

Сильный удар приклада по голове был воспринят им точно детский щелчок.

Матрос скривил губы в насмешку и забылся.

*

— Он, кажется, мертв, — словно из-за стены услышал Друй.

— Нет, сердце бьется.

— Погодите, я его сейчас приведу в себя, господин полковник.

Кто-то с силой принялся крутить его раненые руки, точно желая оторвать их от тела, причиняя этим

нечеловеческую, режущую боль. Матрос закричал и открыл глаза.

— Очнулись, любезный? Мои юнкера очень горячо и восторженно встретили вас. Но ты, сукин сын,

заслужил большего. Говори, сколько вас, бунтовщиков? Отвечай, что вы думаете делать. Расскажи, какие у вас

настроения?

Друй молчал. Ему было больно шевельнуть распухшими губами.

— Молчишь? Как смеешь не отвечать мне? Юнкера, достаньте шомпола.

Матрос с тоской обвел вокруг глазами. Он находился в сводчатой полутемной комнате. Вверху слабо

сияла электрическая люстра. Кругом толпились офицеры и юнкера. Один из офицеров, в погонах полковника

штаба, сидел в кресле, склонившись над его распростертым, растерзанным телом.

— Не хочешь говорить, собака?

— Убейте, — простонал Друй.

— Просишь смерти? Нет, любезный, смерть для вас слабая награда. Дайте ему двадцать шомполов.

Его, как колоду, перевернули лицом к земле. Сорвали одежду. Взвизгнули, разрезая воздух, шомпола.

Диким голосом рявкнул Друй и потерял сознание.

… И снова как бы за версту послышались голоса и крики.

— Держите ее, поручик.