— Нам что… подождем. Вот когда свергнете буржуев — поедим. Это моему-то кусок. Да не знаю, жив

ли. Намеднясь в ночь ушел… Ешь, милый.

— Эх, тетка, — отвечал Щеткин, моргая глазами. — Жаль мужа, небось.

— Не жалко… Нужно будет — сама пойду.

— А плачешь!

— Доля бабья.

— Слышишь, друг, — хрипел старик рабочий, скрюченный от времени и трудной работы, со

слезящимися глазами: — Дай боньбу.

— На что тебе, отец?

— А у нас вон на третьем этаже — буржуяки сидят. Заперлись и стреляют в окна по нашим.

— Верно? Ах, суки. Покажи, как пройти, пойдем.

Посредине двора сверху сыплется на них град пуль. Старик, качаясь, садится на землю, точно отдохнуть.

— Что, отец?

— Подбили… В грудь да живот. А смерть-то какая — еройская! — старик подморгнул глазом. — А ты

ступай. Девствуй. Чего встал-то?

Шел бой, но не было военного распорядка.

— Чудаки, — шептал озадаченный Щеткин, бросая кругом взгляды. — Точно не в бою, а на игрищах.

Рабочие бойцы не прятались за баррикады, не пригибались к земле, не делали перебежек, а во весь рост

тучей шли на противника.

Юнкера били из пулеметов прямо в упор. Падали темные, жилистые фигуры, но даже падая и обливаясь

кровью, не выпускали из рук винтовок.

— Доберемся!

— Покажем им!

— Эй, други, не отставай!

Трах, та-ра-ра-рах, та-тах… тррр, — гремела пальба.

Возле Щеткина бежал рабочий в засаленных шароварах, в огромных австрийских ботинках на гвоздях, в

бороде с проседью. Вражьи пули, казалось, десятками решетили его мускулистое тело. Багряная кровь ручьями

стекала по разорванной блузе. Но ни выкрика, ни стона не издавал боец. Щеткин подбежал к нему.

— Дядька, ложись… скорей подберут!

— Чего, — прохрипел в ответ рабочий и сплюнул сгустком крови. — Ложись сам. Я те дам ложись. Мы

ранеными не ляжем… до последнего… пока не положат — не лягу!

— За советскую…

— Эх — берем.

Но вражеская пуля оборвала хрип. Изо рта ручьем потекла кровь. Боец упал, но и здесь винтовки не

выпустил из рук. Желая помочь, подбежал к нему Щеткин. Но глаза сраженного с такой напряженной силой

впились в его глаза, что без слов понял Щеткин их последнюю волю.

Казалось, говорили они: “Не задерживайся — вперед… вперед”.

“Вот это… да”, — подумал Щеткин и, расстреливая патроны в сторону противника, помчался вперед.

Сотни и тысячи темных, окровавленных красногвардейцев бежали рядом с ним. Падали, вновь вставали,

страшные, покрытые кровью, и продолжали наступление.

Вот один с раздробленной кистью левой руки напрягал усилие, чтобы стрелять одной правой рукой. Вот

другой, с лицом, превращенным в кусок алого мяса, захлебываясь, хрипло кричал:

— Даешь, за советы!

Вон женщина, подобрав раненого подростка, шла вместе с ним назад, и белый головной платок ее

краснел оранжевыми пятнами. Там старик — с выбитым глазом, из которого вместо слез лились рубиновые

струи, здесь — полный силы рабочий, как видно маляр, в испачканном красном фартуке, обессилев, ползет на

четвереньках, но стреляя вперед, стараясь не отстать от боевых товарищей.

На секунду задержался Щеткин. Оглядел площадь, на которой шло сражение. Точно море в свирепую

бурю, волновалась она черными волнами рабочих масс, бесстрашных, полных волн к победе. И какими

жалкими в этот миг показались ему перекатистые трели винтовок и пулеметов. Что они перед этой непобедимой

массой — не больше как стакан воды на извергающийся вулкан!

— Вперед!

— Братцы, напирай!

— Ура, за свою власть!

— За советы!

— Смерть врагам, смерть юнкерам!

— Уррра! У-р-р-р-а!

Трат-та-та-та! Бух-ух! — гневно взрывались ручные бомбы.

— Ура, ура — вперед!

Тра-та-та…

Щеткин, вместе с каким-то горбатым стариком в очках, отбил у юнкеров пулемет и засыпал фланги врага

знойным градом пуль.

Враг поспешно трусливо бежал.

*

В комнате, где выдавали рабочим оружие, Щеткин заметил странного, одетого в отрепья, человека.

Напуганное, с бегающими глазами, запачканное в сажу лицо его сразу приковало внимание Щеткина.