— Ишь, брыкается, проститутка проклятая!

— Но как она еще сохранилась. Какое тело!

— Ну, будешь говорить, б…? Молчишь! Еще десять шомполов. Да не стесняйтесь… Бейте по грудям. Вот

так… Туда.

— А кричишь… Будешь отвечать.

— Господин полковник, она уже, кажется, не дышит. Не умерла ли?

— Нет, оживет. Живучи, проклятые! Бросим эту падаль. Надежно караульте, юнкера.

… Друй потерял способность соображать. То ли шли часы, то ли тянулись минуты. Он открыл глаза. По

углам темной комнаты гнездился серый полумрак. Он лежал на холодных камнях пола. Рядом с ним кто-то

стонал и ерзал по полу.

— Кто здесь? — спросил Друй, с трудом шевеля губами.

— Умираю… — послышался в ответ тихий, как дуновение ветра, женский голос.

— Кто ты, товарищ?

— Я… ой, больно. Все горит. Пить, пить… дайте пить.

— Бедная. Так я не бредил. Кто ты, девушка?

— Я… из дружины… Из союза рабочей молодежи. Ах, умру я!

Вихрем неслись в мозгу матроса мысли. Кто ж отомстит? Ну, кто узнает? Какие звери!

Ему хотелось выть, кричать.

— Товарищ… Ты… наш?..

— Да. Потерпи. Может, спасу.

— Нет, умираю… Дай руку.

Друй хотел шевельнуться, но не смог. Все тело было точно чужое.

— У меня руки ранены… Не могу.

— Не можешь… Бедный… Бед…

Настала непроницаемая тишина.

— Ты слышишь, девушка? — спросил Друй.

Но светлое тело лежало возле него неподвижно.

— Ты слышишь? — уже громко крикнул он.

В ответ — молчание.

— Не дышит… Умерла, — прошептал Друй. — Умерла страдалица.

Мысли матроса бурно потекли по новому руслу. Там, где раньше возвышалась могучая

зацементированная плотина человеколюбия и сострадания, сразу рухнули скрепы, обрушились преграды, и

узники — волны ненависти и жажды мести, гневные и могучие, ринулись на простор.

— Буду жив… никогда не забуду. Никогда не прощу, — шептал он. — Никогда. Нет и не будет пощады

вам, баричи, белая кость. Не дрогнет рука моя, клянусь, замученный товарищ. Если буду жив — отомщу, и не

только отомщу, не успокоюсь я до тех пор, пока не перестанут существовать все эти… все…

*

Над городом шумными вихрями носились рокочущие звуки орудийной, пулеметной и ружейной

стрельбы. К огромной радости революционных рабочих, перемирие, которое под влиянием обстоятельств

заключил ревком с противной стороной, было прекращено, и закипел ожесточенный бой.

На улицах моросил дождь. Но вместо грома грохотала артиллерия. А стоны раненых, умирающих,

победные крики бойцов уподоблялись шуму могучего ветра.

Над Москвой бушевала грозная буря Октябрьской революции.

В эти минуты ревком походил на растревоженный муравейник. Солдаты, рабочие, подростки обоего

пола, все вооруженные с ног до головы, наполняли собой комнаты. Утомленные, серые люди мчались, упрямо

пересекая живые человеческие потоки, громкими, хриплыми голосами говорили, спрашивали, приказывали.

Улыбка, смех, казалось, навсегда стерлись с этих потемневших, морщинистых, настойчивых, полных

решимости озабоченных лиц.

Щеткин не спал третьи сутки. За эти дни он успел везде побывать, то помогая рассыпать цепи стрелков у

Кремля, то не однажды указывал пулеметчикам, как брать верную пристрелку и собственноручно расстрелял

много пулеметных лент по зданию Алексеевского юнкерского училища. Он бесстрашно бросал фугасные бомбы

в переполненные юнкерами и офицерами автомобили, снимал засады, шел в атаку, подбадривал бойцов,

заражал их бесстрашием и героизмом.

Его усталое тело жаждало покоя. Но мозг не помышлял о сне, и даже если б он пожелал уснуть, то не

сумел бы. Так сильно действовала на него горячка революционной битвы. Особенно бодрили его восторженные

настроения рабочего населения столицы.

Сегодня утром…

— Дяденька, а у нас сукин юнкел.

— Где?

— На клыше. Сидит и стлиляет, — говорил шестилетний малыш, теребя Щеткина за полу шинели.

— Молодец карапуз.

Подстреленный юнкер, растопырив в стороны руки-когти, точно подбитый коршун, грузно слезает на

землю.

— Милый солдатик. Ишь, устал — лица на тебе нет. На вот, ешь, — сует ему в руку краюху хлеба

молодая работница.

— Да ты сама ешь. Тоже голодная. Нет хлеба, ведь знаю.