— Ты меня… За что? Да что я?.. Разве таких любят… — отмахнулся обеими руками растерявшийся от

счастья Щеткин.

— Да, люблю, Петруша, больше, чем думаешь.

— Ты правду?

Дальнейших разговоров не понадобилось. Они бросились друг другу в объятия и с радостными лицами

смеялись, как дети.

— Как жалко, ведь уеду я, Варя.

— Ничуть не жалко.

Вошла старушка мать и, увидев их в объятиях друг друга, всплеснула руками и звонко хлопнула

ладонями по полным бедрам своим.

— Уж слюбились… А, корова вас забодай. Без материнского благословения.

— А ты, благослови, мамаша, — улыбнулась Варя.

— Известно, благословлю — парень он хороший. Только как же — невенчаны.

— Да что ты, мать. Ведь сама-то прожила с отцом тридцать лет невенчанной.

— Эх, и то правда. Так он же уезжает! А тебе, Варюша милая, слезы.

— А зачем слезы? Быть с мужем не слезы, а радость.

— Так он же едет?

— И я с ним еду.

— Ох, матушка! — Старушка всплеснула руками выше головы, села на пол и в безысходном отчаянии

завыла.

С большим трудом успокоили ее. Особенно благотворно подействовали на нее слова Щеткина.

— Мать, мать… довольно плакать. Ведь на две недели едем только. А ты будто по покойникам голосишь.

— И-и-и… на две?

— Ну да.

— И, ах… ох… Ну, это дело другое. О-о-о-ох… Ну, бог с вами, езжайте. Пойду соберу на дорогу. Только

береги ты ее, Петя, грех на тебя ляжет.

— Оставь, мамаша, сама себя поберегу, не беспокойся.

… Ночь стояла темная, предвещающая новые дожди и слякоть. Дул ветер, то порывами, то холодной

мокрой струей. Барабанил дождь по стеклам, но Щеткин, обнимая Варю, глядел в ненастье ясным, твердым

взглядом, точно видел за этой мглистой тьмой большую радость и солнце.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ветреная, пасмурная ночь сердито хмурилась косами тяжелых туч. Кособокий плаксивый месяц, точно

пугаясь, то падал за темную небесную завесу, то вновь появлялся, жалкий и тощий. По земле и по крышам

домов бежали волны тревожных теней. Вздыхали колеблемые ветром вершины берез, акаций, в сточных

канавах шуршала последняя догнивающая листва.

С треском ломались сухие сучья деревьев, кустарника, всюду клубились запахи жженной соломы, прели

и мокрой земли.

По глухому переулку города Б., точно прогуливаясь, не спеша шел небольшого роста человек с сумкой за

плечами. Он иногда останавливался, тревожно оглядываясь, чутко вслушиваясь в тишину, и снова шел вперед,

казалось, еле передвигая ноги.

В отдалении, шагов за сорок от него, крадучись, двигался высокий мужчина в шляпе с большими полями,

прятавший лицо свое в приподнятом воротнике пальто. Держал себя он точно ищейка, прилипая к стенам

домов, прячась за стволами деревьев, забегая в раскрытые парадные двери и высовывая оттуда подвижную

голову. Со стороны казалось, что он что-то вынюхивал в сыром воздухе.

Расстояние между этими людьми сокращалось.

Вдруг первый пешеход быстро обернулся. Его преследователь на секунду застыл на месте, но затем, как

ни в чем не бывало, зашагал вперед. Вот они поровнялись. Человек с сумкой за плечами вытянул вперед руку,

сверкнули огни, прогремели два выстрела. Тот, другой, покачавшись на месте, беззвучно рухнул на землю.

Подхваченная вихрем черная шляпа его колесом понеслась по дороге.

— Одним подлецом меньше, — громко сказал человек с сумкой, перешел на другую сторону переулка и

бесшумно на носках пробежал два квартала.

У небольшого одноэтажного особняка, с огнями в окнах, он остановился, прильнув к дверям, и громко

постучал в них. Двери шумно распахнулись. На пороге появился высокий человек.

— Кого тут носит по ночам? — недовольным баском спросил он.

— Это я, товарищ Удойкин. Пропусти скорей!

— А! Во-время. Мы ждем. Телеграмму получили?

— Задержался.

— Ну, заходи.

Над улицей растеклась настороженная тишина. Выглянул трусливо месяц, зеленоватым светом озарил

переулок, сонные дома, неподвижное мертвое тело, раскинувшее руки на пыльной дороге, и, точно в ужасе,

нырнул за темную косматую тучу.

Совсем стемнело.

*

— Васяткин, здравствуй. Чего так задержался?