почти спокойно обдумывал что-то.

— Хорошо, — шепнул Удойкин девушке. — Он уже успокоился. Надо пойти достать чего поесть.

— Иди, Поликарп Ермилыч. А ты, Абрам, сходил бы на станцию. Может быть, воинская часть проезжает

мимо. И то верно. Схожу. А ты?

— Я буду с Драгиным.

Удойкин и Абрам вышли из комнаты.

В помещении водворилась такая тишина, что Тегран слышала биение своего сердца. Драгин молчал,

задумчиво глядя в окно, и это молчание казалось девушке тяжелее мучительных стонов, воплей и безудержного

плача.

“Какая жуть… И он кажется спокойным, — думала она. — Какая закалка и воля нужны, чтобы научиться

так держать себя. А где же Вася?.. Что с ним?.. Вот уже целую неделю нет вестей. Жалко будет, если пропадет

такой хороший товарищ”.

Эти мысли наполнили голову Тегран, но сердце опережало их и болезненно ныло. Образ стройного,

сильного, ясноглазого солдата, как живой, рисовался в воображении. Полное любви, открытое лицо, в рамке

светлых кудрей, громкий, звучный голос, произносивший: “Да, я люблю тебя, Тегран”, точно минуту назад

слышала и видела она… И больно становилось сердцу ее, и хотелось, чтобы был он возле, как в тот день, когда

она так резко отмахнулась от его признания.

“Нет, нет. Не любовь это, — старался ее мозг внушить горячему сердцу. — Нет, не любовь, — это лучше

и выше. Страх за товарища, жажда увидеть его невредимым, быть вместе с ним на боевой дороге… Любить…

— какая глупость”.

Драгин поднялся с места и подошел к ней.

— Тегран, — сказал он твердым голосом, — мы замордовались тут и упустили из виду Гончаренко.

— Но он же в командировке.

— Именно. Пока он не выполнит заданий, не объедет все молоканские села, он не возвратится.

Уверенный в нашей силе, он не поверит слухам о нашем разгроме и может погибнуть.

Лицо Тегран побледнело.

— Но как же быть?

— Нужно передать ему, чтобы он немедленно возвращался.

— Но как?

— Поручить надежному члену партии отправиться в молоканский район, снабдить его деньгами и

запиской. Тут недалеко, в сутки он может вернуться.

— Хорошо. Придет Удойкин, я его отправлю.

— Нужно спешить. Каждый час дорог. Иди, Тегран, и сделай это сейчас же.

Девушка в знак согласия кивнула головой и вышла.

Драгин подбежал к окну. Проводив глазами удаляющуюся фигуру Тегран, он весь изменился. От

сдержанности и спокойствия не осталось следа. Лицо его покрылось красными пятнами. Движения стали

быстры и нервны. Он зашагал по комнате, на ходу громко разговаривая сам с собою.

— Сашенька, бедная… Сколько из-за меня вынесла: тюрьма, каторга, лишения, и вот… И погибла.

Верунька, дочурка моя… Как же так? Не могу. Может быть, ошибка? Надо посмотреть… Пойду. Обманул в

первый раз в жизни… Обманул товарищей. Нет, надо известить… Верунька, Саша… Неужели, родные мои…

Драгин подбежал к столу. На клочке бумаги написал:

“Товарищи! Не беспокойтесь, я скоро вернусь… Я не могу не повидать семью. Может быть, тут ошибка.

Но если что случится, — меня заменит Абрам. Ваш Драгин”.

Записку он положил на видное место и выбежал из комнаты.

*

Бывает на юге такое время года, когда устает жечь огненное солнце, потное небо покрывается серой

облачной дымкой, льют теплые дожди и вслед за ними наступает обворожительная, нежная весна.

Все ласкается и нежится тогда под теплыми лучами, у камней пробиваются новые, нежно-зеленые травы,

распускаются радужные цветы, струи тепло-влажного воздуха, насыщенного пьянящими ароматами, шаловливо

клубятся в порывах легкого ветра. Горят многоцветными красками горы, холмы, тополевые рощи, мерцают

голубые дали, раздвигаются глубины синего неба, дышится необыкновенно легко.

Именно в эту пору, верхом на оседланной лошади, возвращался Василий Гончаренко в город Б.

Он сильно возмужал. Лицо его у губ прорезала волевая складка, меж бровей залегла морщина мыслей.

Больше недели находился Василий в отлучке, изъездил много сел, везде вел агитацию, местами

организовывал ячейки.

Но всюду его энергичная деятельность наталкивалась на сильное сопротивление меньшевиков и