Говоривший эти слова повернул к Гончаренко свое лицо Сомнений не было. Перед Василием сидел

Драгин, бледный, весь в седине. Завидев старого знакомого, он воскликнул:

— А вот и Гончаренко! Замечательно. Здравствуй, Василий. А я думал, что тебя давно в живых нет.

— Жив еще, товарищ Драгин.

— Вот это хорошо.

— Как дела, Алексей Алексеевич?

— Погоди, после заседания поговорим. Товарищ Полноянов, можно мне еще?

— Пожалуйста.

— Итак, мы разбиваемся на группы. Нефедов, Ляхин, — в воронинскую группу. Гончаренко и Кузуев — в

ратамоновскую. Васяткин — во Владикавказ. Ревком от себя выделит еще товарищей. Создадим мощные

трибуналы. В случае измены — немедленные расстрелы. Закрепим связь. Тем временем подоспеет посланный с

донесением в центр комиссар Друй. Прибудут регулярные части Красной армии, и мы навсегда отобьем у белых

охоту выступать против советской власти.

— На этом и порешили, — подтвердил Полноянов. — Итак, товарищи, будем действовать.

Когда заседание закрылось, Драгин и Василий, уединившись в коридоре, разговорились.

— Теперь в Б., — начал Драгин, — самая злющая реакция. Жалко товарищей, особенно Тегран.

Способная девушка и выдержанная большевичка.

Гончаренко смолчал.

— Я ей обязан жизнью, — продолжал Драгин.

— Как так?

— Когда дашнаки-маузеристы зверски убили мою семью, я был очень потрясен и не мог превозмочь в

себе желания взглянуть на бедных мучениц.

Голос Драгина стал глухим. Он откашлялся.

— Увидеть их мне не удалось. Дашнаки устроили засаду и, несмотря на мой грим, как только я появился

в квартире, меня подвергли обстрелу. Уже раненый, я бросился бежать. Меня преследовали. Откуда ни возьмись

— Тегран. Она самоотверженно помчалась наперерез моим врагам. Троих уложила из браунинга, остальные

бежали. Я же упал, истекая кровью. Она, сильная и бесстрашная, подняла меня и, улыбаясь, успокаивала, пока

не подоспела помощь.

Мучительная догадка посетила голову Гончаренко.

— Вы сидели на скамье? — поспешно спросил он.

— Да, а что?

— Вы были… в бороде и усах?

— Да. Но почему ты побледнел?

— Я, кажется, видел вас… но… не обратил внимания.

— Но чего же бледнеть?

— Бедная Тегран!

— Да, я искренне жалею ее. Но, знаешь, Василий, там остались Абрам и Удойкин. Они помогут ей. Но,

слушай, тебе на самом деле нехорошо. Ты серый, как стена.

— Нехорошо мне, — прошептал Гончаренко.

— Так пойди, приляг перед отъездом.

Василий пожал руку собеседника и быстро вышел наружу.

Глаза его увлажнились слезами обиды за себя. В груди зрела мучительная боль. Мысли, как злые звери,

терзали его сознание.

“Какой я подлец? Что подумал о ней? Как очернил ее чистую… Тегран… Тегран. Что ты подумала обо

мне? То клялся в любви, то при первом выстреле позабыл обо всем, бежал без оглядки… Позорно бежал,

запачкал свою дорогую, первую любовь. Позор! И наконец она ведь одна, подвергается там опасности. Может

быть ранена… Убита… Милая Тегран! Любимая, честная… Где ты? Что с тобой?.. Увижу ли? И есть ли мне

прощение?”

Когда после долгого кошмарного беспамятства смертельно раненый приходит в себя, он чувствует боль в

каждой поре своего тела, молит о скорой кончине, точно изнемогающий от жажды воды. Так Гончаренко,

раздавленный, униженный собой, исполненный презрения к себе, желал лишь одного — забвенья, но не было

его. И, как живой, прекрасный, величавый, рисовался в его воображении образ Тегран, и звучал ее далекий

милый голос.

— С любовью подождем. Не выйдет у тебя… Не выйдет, Вася.

Уже покачиваясь на жестких деревянных нарах гремучего токарного вагона, он на мгновение забылся в

тяжелом сне.

Эшелоны дивизии двигались на восточный участок фронта.

Присев на нары, у ног Василия, пышноволосый великан Кузуев внимательно читал последние номера

московской “Правды”.

По газетным листам огромными буквами шли горячие, как расплавленная сталь, лозунги:

“Вступайте в Красную армию — армию народной революции”.

“В поход за хлебом для голодающих детей, отцов и матерей”.

“Чего добиваются англо-французские капиталисты устраивая чехословацкие мятежи, высаживая на севере