десанты? Они хотят сделать измученную, разоренную Россию театром войны. Они хотят втянуть войска Вильгельма

в глубь России”.

“Рабочие! Не дайте превратить себя в баранов. Вооружайтесь”.

“Рабочий, боевой контроль на фронте, вооруженная рабочая диктатура в тылу”.

“Коммунисты, будьте в эти дни на своих постах — ни паники, ни колебания, строжайшая дисциплина”.

“Все на ноги здесь, в тылу, железные оковы на лапы всем врагам — предателям трудовой республики”.

“Да здравствует пролетарская революция”.

Кузуев читал газету, и страстная воля печатных строк сильным жизненным потоком вливалась в его мозг

и нервы.

— Ишь, стервецы. Напирают, — сказал он сам себе, отложив в сторону газету и, точно грозя кому-то,

добавил:

— Посмотрим еще, чья возьмет.

На остановке в штабной вагон вошла женщина в сером платье, в голубеньком платке, с повязкой красного

креста.

— Чего, сестрица? — спросил Кузуев.

— Хочу повидать товарища Гончаренко.

— Вон, дрыхнет, — и, дернув за ногу спящего товарища, крикнул:

— Вася, вставай, к тебе пришли.

И, будто догадавшись, что он здесь будет лишним, могучий буйноволосый Кузуев, легко спрыгнув на

перрон, скрылся за вагонами.

Поднялся хмурый со сна, недоумевающий Гончаренко.

— А, Маруся. Здравствуй. Ты как же здесь?

— Узнала, что уезжаешь на фронт. Решила вместе с тобой ехать.

Василий зевнул.

— Ну, как дела?

— Скучно без тебя, мой любимый, думала забуду… Но, видно, не забыть тебя.

Гончаренко вздохнул.

— Почему ты такой, Вася? Все сторонишься, все уходишь? Противна я тебе?

— Нет, Маруся… Люблю другую я.

Плечи женщины задрожали.

— Кто она?

— Не знаешь.

— Она здесь?

— Нет, далеко.

— Васенька, забудь ее… Люби меня. Разве кто полюбит тебя так, как я?

— Нет, не могу забыть, Маруся… Не могу…

— А ты попробуй, — прошептала женщина, присаживаясь к нему. — Дай поцелую. И ты забудешь.

— Нет, не надо… — отмахнулся Гончаренко.

— Не хочешь… — совсем тихим шопотом произнесла Маруся. — Любишь ту… Ну, счастье ее, что она

не здесь. Я бы задушила ее.

— Замолчи!

— Нет, не отдам тебя никому. Слышишь, Василий? До самой смерти своей буду итти с тобою вместе.

— Как хочешь… Только не будет у нас любви.

— Не будет…

Голова женщины тяжело упала на его колени.

И у Василия не хватило мужества оттолкнуть от себя подергивающееся от плача тело.

Так сидели они до тех пор, пока не вернулся Кузуев.

*

Нефедов с комиссией ревкома мягко покачивался на пружинном сидении пульмановского вагона, в

котором помещался штаб Воронина. От скуки он смотрел через зеркальное стекло наружу. Подъезжали к

станции Тихорецкой.

Все железнодорожные пути загружены эшелонами. Там и сям на платформах притаились молчаливые

орудия, пулеметы, зеленые зарядные ящики, двуколки, походные кухни. Масса солдат с красными бантами на

груди и перевязями на папахах и картузах. Над раскрытыми дверями товарных вагонов краснеют флаги, вагоны

украшены зелеными ветками. Поезд замедляет бег.

Нефедов подошел к окну, открыл его. Станционный шум рекою влился в купе. Где-то наигрывали

гармоники. Слышалось хоровое пение. Вечерело. Местами прямо на железнодорожном полотне горели яркие

костры. Возле них суетились солдаты. А издалека, со стороны, покрывая собою все, ухала громами

артиллерийская пальба.

— Приехали, — сказал Нефедов, как только поезд встал.

Голубоглазый чекист спрыгнул с верхней полки и вполголоса заявил Нефедову:

— Нужно быть настороже. Воронин ни разу к нам не зашел. Не замышляет ли он чего?

Вечером, когда станцию окутали коричневые сумерки, Нефедов и Грабуль пошли бродить между солдат

воронинской армии. У одного костра они остановились, пораженные тем, что услыхали.

Приземистый рябой казак, отмахиваясь руками от табачного дыма, говорил соседу своему, остроносому

вертлявому солдату:

— В нашей роте богато живут. Ходи к нам.

— А примут?

— Примут. Хоть и станичники все, да своего примут.

— А сколько на брата дают?

— Поровну. Намедни двести тысяч контрибуции собрал командир. Он у нас геройский, дарма, что