Первые три недели Гончаренко отдыхал. Вымытый, выбритый, в чистом белье, он чувствовал себя далеко

неплохо. Госпитального продовольственного пайка вполне хватало, и он был несравненно лучше, чем

фронтовой. Внимательный уход, чистота, тишина действовали на него поразительно. Рана заживала отлично. К

концу второй неделя она уже затянулась нежной кожей к большому изумлению лечащего врача.

— У вас, голубь, поразительный организм, железное здоровье, — не раз во время осмотра приговаривал

доктор, седенький нервный старичок.

Словом, все шло хорошо. И даже одна сиделка, миловидная девушка лет двадцати, недвусмысленно стала

выказывать ему нечто большее, чем внимание.

В гостиной госпиталя, заставленной цветами, мягкой мебелью, куда Гончаренко бегал иногда отдыхать,

он неизменно сталкивался с ней, видел ее улыбку и иногда разговаривал о всяких пустяках.

В начале госпитальной жизни казалось ему, что он интересуется ею, но чем ближе придвигались дни его

окончательного выздоровления, тем равнодушнее становился он к ней. Вместе с выздоровлением другие

настроения стали завладевать им. Единственный вопрос — за что он и тысячи ему подобных терпят муки и

гибнут в боях — и перед сном, и за едой, и на прогулке настойчиво донимал его.

“За что воюем?”

В эти мгновения перед ним, как живые, рисовались и строгая фигура девушки, и загорелые лица ее

друзей, и эти странные, колючие, острые, как лезвия сабель, слова о бесполезности, преступности войны.

“За что же на самом деле воевал я? — задавал себе все один и тот же вопрос Гончаренко. — Как не было

у меня нечего, так и нет ни шиша. У офицеров погоны есть, оклады, у помещиков — земли, у богачей-фабрики,

заводы, деньги, у крестьян — земля, домашность, а у меня — ни кола, ни двора… Так за что же сражался я?.. За

своих ближних, за родину? — подсказывало его сознание привычную мысль. — А кто такие мои ближние? —

тут же возражал сам себе Гончаренко. — На что им нужна война? Что они от врага защищают? Или…”

Но не мог Гончаренко ответить на эти вопросы, и больно становилось ему за себя и обидно, почему он

тогда не дослушал эту сероглазую умную девушку, этих горячих людей, в искренности слов которых он уже,

казалось, не сомневался.

Время шло.

Чем ближе подходил день выписки из госпиталя, тем пасмурнее и раздражительнее становился

Гончаренко. Проклятый вопрос о войне не стал давать ему покоя ни днем, ни ночью.

*

— Сегодня митинг будет, — сказал сосед по койке. — О революции говорить будем… красота!

— Когда? — с живостью спросил Гончаренко.

— А вот попьем чайку, да и во двор. Митинг там будет. Народу-то наберется — тьма-тьмущая.

С огромной, нетерпеливой поспешностью Гончаренко, обжигаясь, выпил кружку жидкого чая и одним из

первых сошел вниз во двор.

Огромный цементированный двор со всех сторон окружали госпитальные корпуса. В одном углу, ближе к

воротам, стояла трибуна, наскоро сколоченная из неотесанных досок, задрапированная кусками красной

материи. На трибуне возвышался стол, крытый лиловым сукном, а на столе расположились графин, стакан и

ручной звонок.

Природа переживала месяц май. В теплом воздухе у крыш хороводились ласточки и голуби. Неизвестно

где чирикали воробьи.

Гончаренко подошел к трибуне, устроился возле нее на каменном выступе стены и приготовился к

долгому ожиданию. Но, к его удивлению, ждать пришлось мало.

Как-то сразу изо всех дверей и из ворот во двор потекли струйки людей, одетых частью в военные и

защитные костюмы, частью в госпитальные халаты. Жужжанье речи понемногу стало наполнять воздух. С

каждой минутой толпа все росла и ширилась.

Возле Гончаренко устроился могучего сложения высокий солдат артиллерист, с суровым морщинистым

лицом в редкой рыжей щетине. Подбородок его далеко выдвигался вперед, а нос, как у монгола, был

приплюснутый и широкий. Кокарда на фуражке его была задернута кусочком красного сукна. Устроившись

поудобней, артиллерист одобрительно кивнул головой Гончаренко и как-то сразу расположил его к себе.

— Мы им покажем, — сказал он громко, качнув головой в сторону трибуны.