соседки. Оказалось, что убил ее муж, мучимый ревностью. Когда он, взволнованный, вернулся домой и

рассказал о виденном матери, то она, вздохнув, дрожащим от волнения голосом прошептала:

— Никогда… Васенька, не обманывай в этом женщину… Слаба наша сестра — баба. Прельстится,

примет за настоящее и погибнет в муках. Женщину беречь надо… слаба она.

Давно уже Гончаренко потерял и мать и отца. Вот уже три года, как серым волком, солдатом, он попирал

землю ногами, огрубел, одичал во многом. Но этих слов не забыл.

“Помогу ей деньгами… Может быть, еще ничего страшного и не будет… И разойдемся”.

Гончаренко вышел за ворота госпиталя. На солнечной стороне присел на придорожную тумбу.

На улице было светло и жарко. В пыли у дороги, неподалеку от него, сверкал осколок битого стекла.

Кругом шли дома из серого камня. От них падали длинные, угловатые, синие тени. Редко проходили люди и еще

реже дребезжали пролетки и фаэтоны. Тишина утра и теплота солнца разнежили усталые мышцы. Голова

Гончаренко склонилась набок, и он, вздремнув, чуть было не упал с тумбы. Стряхнув сон, Гончаренко встал на

ноги, судорожно зевнул и так остался с открытым в изумлении ртом.

Прямо навстречу ему, по тротуару, шли, оживленно разговаривая, артиллерист Удойкин и поразившая его

в день приезда девушка с лицом иконописного ангела. Вот они поравнялись с ним и, не взглянув в его сторону,

прошли мимо.

Гончаренко вдруг представил себе, что видит их в последний раз, что если он потеряет их из виду, то

никогда уже не найдет ответа на мучительный вопрос о войне.

— Поликарп Ермилович! Товарищ дорогой, — погоди-ка, постой! — крикнул он чересчур громко для

расстояния в десять шагов, разделявшего их.

Удойкин остановился. Быстро повернулся назад. Увидев Гончаренко и, как видно, узнав его, он что-то

сказал своей спутнице и поманил его к себе рукой.

— Ну-ка, ходи к нам, друже!

Гончаренко быстро подбежал к ним и поздоровался. На приветствие ему ответили, причем он заметил,

как глаза девушки с внимательной настороженностью посмотрели на него.

“Узнает, что ли?” — задал себе вопрос Гончаренко.

— Ты, хлопец, помолчи пока, — между тем говорил Удойкин. — Мы тут разговор говорим… секретно…

С точки… государственной важности большевиков. Двух наших хлопцев керенщики замели вчерась. Между

прочим, в тюрьму посадили, сволочи, контрреволюционная гидра.

— Ну! За что?

— А за то, что с глаз повязку снимали.

— Вон что!

— А ты думал как? Тут делективу надыть развертывать. Что и как, чтобы ребят из беды выручить.

Солдаты они. Ну, военным судом судить хотят — буржуазный предрассудок… Еще расстреляют.

— Ага, — протянул Гончаренко, еще не понимая в достаточной степени, в чем дело.

— А товарищ наш? — осторожно спросила девушка,

— А то как же? Стал бы я со всякой дрянью возиться, извините за куплемент, — смело заявил Удойкин.

— Раз он солдат и кровь бессмысленную проливал, можно сказать по глупости, ни за что, для емпириалистов —

как же может быть не наш. Хотя не без этого. Есть которые сволочи, — таким и шею свернуть — раз плюнуть.

Гончаренко, красный от смущения, не зная, что ему говорить, шел рядом с Удойкиным, силясь согнать с

лица непрошенную краску.

— Ну вот… — начала говорить девушка с таким видом, точно Гончаренко уже давно был посвящен во

все дела. — Мы хотим сегодня провести митинги в депо, на сахарном заводе, в казармах. Резолюции протеста

проводить будем. А затем сбор нужно среди своих провести. На крайний случай. Сейчас в партийной кассе

денег нет. Если понадобится — устроим побег. Чтобы подкупить стражу, нужны деньги.

Девушка говорила с заметным восточным произношением. Но это делало речь ее милей и занимательней.

— Вот, вот. Дело за деньгами. Как говорят, презренный металл.

— Сколько нужно? — спросил Гончаренко, уже владея собой и помня о набитых керенками своих

карманах.

— Да, сколько нужно, Тегран? — повторил его вопрос Удойкин. — Да, сколько же?..

— Тысячи рублей будет, пожалуй, мало. А вот полторы тысячи вполне хватит.

— Так я вам их дам, — страшно обрадованный, поспешно заявил Гончаренко. — Вот, пожалуйста.