Камердинеръ исполнилъ и спросилъ:

— Не хотите-ли лучше туфли надть? Въ сапогахъ-то тяжело.

— Нтъ, не надо. Я вдь долго лежать не буду, — пробормоталъ Сухумовъ, чувствуя, что камердинеръ ему надодаетъ своей внимательностью.

Но тотъ все еще не отставалъ.

— Бромъ на ночь по прежнему принимать будете?

— Само собой.

— А самоварчикъ къ какому времени прикажете приготовить?

— Я позвоню и прикажу. Ступай! Надолъ! Дай мн отдохнуть!

Сухумовъ уже почти закричалъ. Камердинеръ скрылся.

Сухумовъ лежалъ, но ему не читалось. Онъ бросилъ газету, зажмурился и попробовалъ заснуть, но заснуть не могъ, хотя и былъ утомленъ. Въ вагон онъ почти не спалъ. Онъ сталъ прислушиваться къ тиканью старинныхъ часовъ въ деревянномъ футляр, стоявшихъ на тумб краснаго дерева со шкапчикомъ, и бронзовой инкрустаціей.

Однообразное тиканье часовъ обыкновенно гипнотизируетъ, навваетъ сонъ, но у него сна не было, сонъ бжалъ отъ него. Это часовое тиканье какъ-бы выговаривало Сухумову нкоторыя слова.

Сначала до слуха его доносилось:

Іодъ, бромъ… іодъ, бромъ… іодъ, бромъ…

А затмъ:

Не-вра…сте-никъ, не-вра…сте-никъ… Не-вра… — сте-никъ…

Сухумовъ вскочилъ съ кушетки и слъ.

«Температура еще не ахти какая! — подумалъ Сухумовъ, посмотрвъ на градусникъ, вынутый изъ подъ-мышки. — Тридцати восьми полныхъ нтъ».

Онъ прошелся нсколько разъ по спальн бабушки и вторично осмотрлъ ее. Затмъ остановился передъ туалетомъ бабушки со множествомъ ящиковъ и ящичковъ и сказалъ себ:

«Надо будетъ разобраться въ этихъ ящикахъ и посмотрть, чмъ они наполнены. Можетъ быть и мемуары бабушки есть, записки, письма. Въ молодости бабушка даже поэтессой была. Стихи пописывала. Такъ мн покойница мать моя сказывала. Да и вообще надо разобраться. Въ письменномъ ея стол… въ книжныхъ шкапахъ и въ кабинет. Вотъ и работа для меня здсь въ глуши будетъ. Все-таки не такъ скучно станетъ въ одиночеств».

Въ божниц, гд теперь уже горла лампада, онъ увидалъ дв толстыя обгорлыя внчальныя свчи съ розовыми бантиками изъ лентъ. Свчи были совсмъ пожелтвшія и бантики вылинявшіе.

«Чьи это внчальныя свчи? — мелькнуло у него въ голов. — Бабушки и ддушки или моихъ матери и отца? — Но онъ тотчасъ-же спохватился и сказалъ себ:- нтъ, мать внчалась съ отцомъ въ Петербург и сюда, къ бабушк, только одинъ разъ заглянула съ моимъ отцомъ тотчасъ посл свадьбы на недлю, мимоздомъ, когда отецъ отправлялся въ полкъ, къ мсту служенія».

Вообще о своей матери, урожденной княжн Ольг Петровн Волховской, онъ мало зналъ, хотя мальчикомъ, до отдачи его въ закрытое привиллегированное заведеніе, жилъ съ нею за границей въ Париж, въ Баденъ-Баден, въ Трувил, въ Виши. Мать его въ то время была ужъ вдовой. Отца онъ совсмъ не помнитъ, но изъ разсказовъ матери знаетъ, что отецъ былъ гусаромъ, командовалъ эскадрономъ и умеръ скоропостижно во время ученья. Онъ любилъ пость и выпить и отличался такой тучностью, что она даже мшала его кавалерійской служб, такъ какъ на лошадь онъ садился со скамейки или съ крыльца. У Сухумова имлась выцвтшая старая фотографія отца. Отецъ былъ лысъ, имлъ двойной подбородокъ и усы у него только въ зародыш, не взирая на зрлый уже возрастъ. Мать была болзненная женщина или сказывалась такой, но за границей она все время лчилась. Онъ былъ ея единственнымъ сыномъ, но состоянія отъ нея не унаслдовалъ. Она жила не по средствамъ, въ конц-концовъ проигралась въ Монте-Карло въ рулетку и умерла на юг Франціи. Передъ смертью своей мать вызвала его къ себ, но онъ ужъ не засталъ матери своей въ живыхъ. Случилось это лтомъ во время каникулъ. Ему сопутствовалъ отправлявшійся во Францію на побывку французикъ-гувернеръ, нанятый опекуномъ. Оказалось, что мать его незадолго до своей смерти перешла въ католичество и завщала похоронить себя за границей, тамъ, гд умерла. Гувернеръ, сопровождавшій молодого восемнадцатилтняго Сухумова, совсмъ закружилъ его за границей. Такая жизнь Сухумову понравилась. Попавъ въ Парижъ къ своей тетк по отцу баронесс Функельштейнъ, тоже вдов, проживавшей давно уже за границей, онъ остался жить при ней и въ Петербургъ въ учебное заведеніе ужъ не похалъ, написавъ въ опеку, что будетъ продолжать учиться въ Париж. Тетка баронесса Функельштейнъ также письменно ходатайствовала у опекуна объ оставленіи Сухумова при ней.

Оставшись въ Париж при тетк, Сухумовъ все-таки учился. Въ Петербург онъ готовился въ училищ къ изученію права, но здсь его потянуло къ естественнымъ наукамъ. Онъ съ особеннымъ интересомъ слушалъ лекціи сравнительной анатоміи, физіологіи, и когда баронесса Функельштейнъ въ лтніе мсяцы узжала изъ Парижа въ горы, въ Швейцарію, онъ посщалъ лекціи по естественнымъ наукамъ въ Цюрих, въ Женев. Изъ него вышелъ только диллетантъ, любитель естественныхъ наукъ, но все-таки он дали ему извстный кругозоръ.

Когда Сухумову исполнилось совершеннолтіе и онъ перешагнулъ двадцать одинъ годъ, онъ пріхалъ въ Петербургъ получать отъ опекуна свое отцовское наслдство и ужъ остался жить въ Петербург. Наслдство посл отца было невелико, но давало средства къ безбдному существованію. Онъ обмеблировалъ себ приличную маленькую квартирку на Сергіевской улиц, при чемъ опекунъ, старый сенаторъ, рекомендовалъ ему изъ числа своихъ лакеевъ-камердинера Поліевкта Игнатьева, который и сейчасъ служитъ у Сухумова. Связи опекуна и сановныхъ родственниковъ доставили ему служебное положеніе. Онъ былъ зачисленъ въ одно изъ министерствъ не на особенно обременительныя занятія и зажилъ жизнью петербургской золотой молодежи. Но будучи отъ природы хилаго здоровья, Сухумовъ вскор захворалъ. Онъ простудился во время поздки на тройк въ загородный ресторанъ. Острое заболваніе началось съ простой инфлуэнцы съ ревматическимъ характеромъ, но она осложнилась и оставила посл себя послдствія, отъ которыхъ главнымъ образомъ потомъ и пришлось лчиться. При лченіи пришлось и жизнь перемнить. О прожиганіи ея, какъ прежде, не могло быть и рчи. Сухумовъ, опасаясь смерти, перемнилъ жизнь. Пришлось сидть дома, развлекаясь только иногда спектаклями. Были брошены ресторанныя пирушки и заведенъ домашній столъ. Остались посщенія семейныхъ домовъ, но ихъ было мало. На службу Сухумовъ ходилъ не каждый день. Времени свободнаго и днемъ и по вечерамъ было много. Онъ вспомнилъ объ естественныхъ наукахъ, которыя такъ любилъ за границей, и опять занялся ими, обложившись книгами.

Сухумовъ совтовался со многими извстными врачами, но болзни, явившіяся послдствіемъ инфлуэнцы, плохо поддавались лченію. Да и вообще одна болзнь вела за собой другую. Что-нибудь одно излчивалось и заболвало другое. Организмъ былъ расшатанъ. Явилась полная неврастенія, и наблюдавшій за общимъ состояніемъ здоровья Сухумова врачъ посовтовалъ сократить и чтеніе по естественнымъ наукамъ.

— Что-нибудь легонькое, что-нибудь веселенькое, — совтовалъ онъ.

Сухумовъ сильно недомогалъ. Онъ сдлался мнительнымъ. Каждый день, вставая не свжимъ, не бодрымъ, онъ прислушивался къ себ и находилъ, что у него что-то болитъ, но что именно, не могъ дать себ отчета. Да и врачи, постукивая его, выслушивая и длая анализы его выдленій, строго не могли опредлить его главную болзнь. Пилъ онъ іодъ, бромъ, литій но это были для него только палліативы.