Сухумовъ ропталъ. Онъ ударилъ себя въ грудь кулакомъ и, опять тяжело поднявшись, заходилъ по комнат, но тотчасъ-же вздрогнулъ и остановился. Въ дверяхъ стоялъ Поліевктъ съ подносомъ въ рукахъ.

— Опять! Я-же вдь просилъ тебя, чтобы ты не появлялся внезапно! — обратился Сухумовъ къ камердинеру съ упрекомъ. — Я-же просилъ тебя.

— Мн послышалось, что вы разговариваете съ кмъ-то. Я не думалъ васъ испугать, — оправдывался камердинеръ. — Слышалъ слова…

— Ну, и что-жъ изъ этого? Ну, разговаривалъ… ну, слова… Никого нтъ вокругъ тебя, такъ отъ скуки поневол и самъ съ собою заговоришь. Что это у тебя? Опять да? — спросилъ Сухумовъ, взглянувъ на подносъ. — Не могу я, ничего не могу сть.

— Тутъ парочка яичекъ всмятку есть… Булочки домашнія къ молоку. Можетъ быть, потомъ и надумаете покушать. Вдь иногда не хочется, не хочется, да вдругъ и захочется.

Поліевктъ поставилъ подносъ на столъ и тихо удалился.

Cухумовъ посмотрлъ на часы. Часы показывали только еще десять.

«Какъ долго время-то здсь тянется! — подумалъ онъ. — И тишина, тишина… Должно быть, вс спятъ уже давно. А въ Петербург у меня передъ окнами еще конки громыхали-бы, торговали-бы мелочныя лавочки, горничныя перебгали-бы въ платкахъ черезъ улицу въ булочную за печеньемъ къ вечернему чаю. Десять часовъ самый ранній пріздъ въ Петербург на журъ-фиксы… Только въ десять часовъ составляются партіи въ винтъ. Въ ресторанахъ вечернее движеніе еще не начиналось. А здсь мертвая тишина. Посмотримъ, поправитъ-ли меня эта тишина, возстановитъ-ли она мои силы».

Сухумовъ сдлалъ еще два-три глотка изъ стакана и опять подслъ къ туалету бабушки. Убравъ все то, что онъ вынималъ изъ ящичковъ, онъ принялся выгружать другіе ящички. Вотъ сафьянная книжка съ золотымъ обрзомъ. Онъ открылъ ее. Дневникъ. Да, это дневникъ его бабушки. Это ея тонкій почеркъ, ея длинныя буквы. Подъ 12 іюля 1878 года онъ прочиталъ:

«здила къ Ишимовымъ. Какія у нихъ прелестныя дыни! Какой ароматъ! А нашъ садовникъ Антипъ выгоняетъ дыни, которыя по вкусу походятъ на рпу. Привезла отъ Ишимовыхъ смянъ и дала садовнику. По дорог повздорила съ мужемъ, зачмъ онъ много пилъ вина за обдомъ у Ишимовыхъ. Но это-бы еще ничего. А напившись за обдомъ, пошелъ съ компаніей молодежи купаться. Долго-ли до грха! Разв можно купаться въ нетрезвомъ вид!»

— И все-таки дожилъ до семидесяти слишкомъ лтъ при такой неосторожности, — вслухъ сказалъ самъ себ Сухумовъ, откладывая сафьянную книжку, ршивъ ее просмотрть въ другой разъ.

Попалась пачка писемъ, перевязанная розовой ленточкой.

«Не признаются-ли тутъ въ любви бабушк»? — подумалъ Сухумовъ, но почеркъ верхняго письма былъ женскій. Не развязывая писемъ, онъ посмотрлъ подписи на конц листиковъ и увидалъ фразы: «твоя Вра»… «Врмая теб до гроба Лидія».

— Подруги… — опять сказалъ онъ вслухъ. — Просмотрю потомъ…

Пачка писемъ отложена. Попалась вторая сафьянная книжка съ дневникомъ. Первая была синяя, вторая — красная. Развернута и вторая книжка. Подъ 11 октября 1869 года Сухумовъ прочелъ:

«Мужъ захворалъ. здилъ вчера на утокъ и провалился въ болот по поясъ въ воду. Поила его сегодня малиной и отваромъ ивовой коры. Теперь его ударило въ потъ».

— А провались-ка я по поясъ въ холодную воду осенью — сейчасъ и смерть… — опять сказалъ Сухумовъ. — И вдь какое лкарство-то! Сушеная малина и ивовая кора. Положимъ, что въ ивовой кор салициловыя начала есть, что въ подобныхъ заболваніяхъ можетъ быть и полезно, но средство-то ужъ очень примитивное. И выздоровлъ и дожилъ до глубокой старости. А я проглотилъ уйму разной химической дряни и все-таки безъ толку. «Нтъ, мы выродились. Это вырожденіе».- подумалъ Сухумовъ, — Бабушка Клеопатра Андреевна была замужемъ за своимъ двоюроднымъ братомъ, какъ разсказывала мн мать, а это способствуетъ вырожденію. Оттого и отецъ мой умеръ въ такихъ молодыхъ годахъ. Умеръ внезапно… Умеръ, очевидно, отъ лопнувшей аневризмы крупнаго сосуда или отъ кровоизліянія въ мозгъ. У отца кровеносная система была подгулявши, а у сына и еще того больше. Вырожденіе… Вырожденіе… Родственные браки способствуютъ къ вырожденію потомства. Да, это вырожденіе, — повторилъ онъ мысленно еще разъ и откинулся въ кресло корпусомъ назадъ.

Стучалъ маятникъ часовъ. Сухумовъ прислушивался къ нему и почувствовалъ, что маятникъ опять какъ-бы выговариваетъ:

«Вы-ро-жде-нье, вы-ро-жде-нье»…

Въ дверяхъ послышался кашель и затмъ голосъ камердинера предупредилъ:

— Это я, я, Леонидъ Платонычъ… Не извольте пужаться. Я бромъ принесъ вамъ, ландыши и хлоралъ-гидратъ… Тутъ и ложка, и рюмочка съ водой для капель. Да тамъ управляющій Сидоръ Софронычъ желаетъ васъ видть, — сообщилъ Поліевктъ.

— Что такое ему? Зови… — отвчалъ Сухумовъ.

Вошелъ неслышными шагами обутый въ валенки старикъ-управляющій.

— Добраго здоровья, — поклонился онъ при вход. — Не изволили еще започивать, такъ я къ вамъ, чтобы сообщить. Изволили приказать доктора вамъ пригласить, такъ я посылалъ къ нему нарочнаго верхомъ. Верховой сейчасъ вернулся. Докторъ Нектарій Романычъ приказали сказать, что завтра посл полудня они прідутъ. Докторъ Кладбищенскій…

— Спасибо, спасибо. Какъ вы исполнительны! — сказалъ ему Сухумовъ, стараясь быть любезнымъ.

— Больше ничего не прикажете?

— Ничего. Можете уходить.

— А насчетъ стряпни для васъ къ завтрему, Леонидъ Платонычъ?

— Стряпайте, что хотите. У меня совсмъ нтъ аппетита. Меня на ду не тянетъ. Не длайте только ничего тяжелаго и кислаго… Жирное можете. Жиры мн даже полезны. Такъ что хотите. Извините, какъ васъ зовутъ? Я все позабываю.

— Сидоръ Софронычъ я.

— Такъ что хотите, то и прикажите стряпать, Сидоръ Софронычъ. Не изощряйтесь. Ничего особенно не надо. Я сть все равно ничего не буду. Только поковыряю вилкой да погляжу. Звзда моя на этотъ счетъ совсмъ закатилась, — пояснялъ управляющему Сухумовъ.