— Какая мощь! Какая лошадиная сила! — не утерплъ чтобы не воскликнуть Сухумовъ. — Будто про героя богатырскаго эпоса читаешь, про какого-нибудь Илью Муромца или Алешу Поповича. А мы выродились. Это вырожденіе… „Оно ужъ съ отца началось“, — прибавилъ онъ мысленно и опять заглянулъ въ книжку.

Дале бабушка писала:

„Говорятъ, что сынъ Платонъ любилъ кутнуть, много пилъ вина, сидлъ на изысканной пищ, но вдь про ддушку Платона Игнатія Васильича мужъ разсказываетъ, что онъ могъ несмтно много выпить и никогда не бывалъ пьянъ“.

Сухумовъ опять отложилъ книжку дневника въ сторону на свободное пространство широкой двухспальной кровати бабушки, на которой лежалъ, и подумалъ:

А вдь не похожъ мой праддушка на такого богатыря, какъ описываетъ бабушка. Я давеча видлъ его портретъ и довольно внимательно разсматривалъ. Разв художникъ погршилъ? Живопись на портрет, дйствительно, не отличается особой художественностью. Мускулистъ онъ, коренастъ на портрет, какъ говорится, но вдь для такой мощи нужно быть и гигантомъ. Портретъ поясной, но и изъ поясного портрета можно судить о рост оригинала“…

— Подковы разгибалъ и двухпудовой гирей крестился… — повторилъ вслухъ Сухумовъ и ему захотлось сейчасъ-же посмотрть на портретъ дда своего отца, а его прадда.

Покрякивая, онъ слъ на кровати, спустился съ нея на полъ, надлъ опушенныя лисьимъ мхомъ свои туфли изъ оленьей шкуры шерстью вверхъ, взялъ въ руки канделябръ, при которомъ читалъ, и медленно поплелся въ диванную, гд висли портреты его предковъ.

Пришлось проходить, кром спальни, дв комнаты. Скрипнула давно несмазанными петлями дверь, трещалъ высохшій паркетъ подъ его ногами. Сухумовъ остановился. Ему сдлалось жутко одному въ пустыхъ комнатахъ. Разстроенные первы неврастеника давали се. бя знать.

„Ужъ идти-ли? Не отложить-ли до завтрашняго утра? — мелькнуло у него въ голов. — Вдь и завтра успю посмотрть на портреты. Что за спхъ такой!“

Но онъ тотчасъ-же ободрилъ себя и сказалъ. мысленно:

„Чего-же я трушу? Что можетъ быть? Что можетъ случиться? Вдь не ребенокъ-же я, чтобы бояться. Ужъ если я поднялся съ постели и пошелъ, то чего-жъ откладывать!“

Сухумовъ опять зашагалъ, шлепая туфлями.

Опять скрипнула вторая дверь. Во второй комнат, подъ поломъ, возились мыши, и одна изъ нихъ тихо, но продолжительно запищала.

Сухумовъ снова остановился, но тотчасъ-же ободрилъ себя:

„Ребенокъ… Чего испугался? Вдь это разстроенные нервы и ничего больше. Настолько разстроенные, что даже бромъ не помогаетъ, не приводитъ ихъ въ порядокъ“.

Онъ перешагнулъ порогъ портретной и поднялъ надъ головой канделябръ. Портреты предковъ смотрли на него со стны, но самъ онъ тотчасъ-же зажмурился и слъ на большой угловой диванъ, поставивъ канделябръ на мозаичный столъ.

„Вдь это что со мной? Вдь это одно изъ нервныхъ разстройствъ, одно изъ нервныхъ страданій, — разсуждалъ онъ, — Тутъ ужъ, пожалуй, и легкій психозъ замшался. Есть боязнь пространства… А это, должно быть, боязнь одиночества. Но надо пересилить себя, надо бодрить себя, надо заставить себя“…

Онъ открылъ глаза, поднялся съ дивана, сдлалъ нсколько шаговъ, поднялъ канделябръ съ двумя свчами надъ своей головой и отыскалъ портретъ своего прадда въ военномъ мундир Александра I, въ густыхъ эполетахъ, съ воротникомъ, упирающимся въ мочки ушей.

На Сухумова смотрло суровое, гладко бритое, скуластое, темное лицо съ узенькими глазами, густыми бровями и волосами, начесанными на лобъ. Поражали необыкновенно толстыя, красныя губы.

— Вотъ онъ мой праддъ, Игнатій Васильичъ… — проговорилъ вслухъ Сухумовъ, разсматривая портретъ. — Да, это былъ мощный человкъ… мощный… Это и по портрету замтно. Бабушка не преувеличиваетъ.

Сухумовъ хотлъ уже уходить обратно къ себ въ спальню, но вдругъ ему показалось, что портретъ прадда подмигнулъ ему. Сухумовъ вздрогнулъ и похолодлъ, но тотчасъ-же увидлъ, что портретъ насмшливо кивнулъ ему головой.

Въ одно мгновеніе Сухумовъ уронилъ канделябръ и закричалъ:

— Поліевктъ! Поліевктъ! Люди! Люди!

Ноги не держали его, и онъ самъ опустился на паркетъ. Съ нимъ сдлался обморокъ.

Препровожденный изъ портретной въ спальню бабушки вызваннымъ камердинеромъ, Сухумовъ могъ заснуть только подъ утро. Прибжавшій въ одномъ нижнемъ бль камердинеръ недоумвалъ, что случилось съ бариномъ и зачмъ тотъ попалъ въ портретную. Давъ ему по пріему брому, ландыша и валерьянки, камердинеръ не ушелъ уже въ свое помщеніе, а расположился спать въ гостиной на диван, рядомъ со спальней, при чемъ предупредительно дверь въ спальню оставилъ отворенной. Сухумовъ на это не возражалъ. Лежа въ постели уже раздтый, онъ самъ ужъ былъ радъ, что слышалъ изъ гостиной похрапываніе Поліевкта. О томъ, что ему показалось, какъ праддъ его подмигивалъ ему и кивнулъ съ портрета, Сухумовъ не сказалъ Поліевкту.

Да и зачмъ было говорить объ этомъ, если Сухумовъ не врилъ этому, зная, что портреты подмигивать и кивать не могутъ. Онъ считалъ этотъ случай за галлюцинацію, стыдился своей трусости и оправдывалъ ее только болзненнымъ разстройствомъ нервовъ.

«Но все-таки вдь, въ первый разъ со мной такой случай, стало быть, болзнь моя прогрессируетъ», — разсуждалъ онъ, лежа въ постели при непотушенныхъ свчахъ, оставленныхъ горть для чтенія, но ужъ дневникъ бабушки читать не могъ.

Сухумовъ прямо боялся натолкнуться въ дневник на какія-либо сообщенія, которыя могутъ потрясти его. Онъ старался даже не думать о своихъ родственникахъ и, чтобы утомить себя и навять сонъ, сталъ считать до тысячи, сбился, перешелъ на таблицу умноженія и мысленно началъ повторять ее, но сонъ не приходилъ. Тогда онъ прибгъ къ способу замагнетизировать себя. Открылъ глаза и сталъ смотрть въ одну точку на отблескъ свта на циферблат часовъ, стоявшихъ на тумб краснаго дерева. Однообразные удары маятника и свтящееся пятно на циферблат утомили его слухъ и зрніе, и онъ заснулъ подъ утро.