— Но осмлюсь вамъ напомнить, что вдь докторъ Нектарій Романычъ прідетъ, — возразилъ управляющій. — Прідетъ онъ къ обду. Придется вамъ его угостить обдомъ. Вдь у насъ здсь трактировъ нтъ, чтобы ему гд-нибудь пообдать.

— Ахъ, да, да. Вы правы. Въ такомъ, случа стряпайте что-нибудь получше. Но я въ сторон. Меня не тревожьте. Я право не знаю, что можно здсь заказывать. Въ крайнемъ случа спросите Поліевкта.

— Слушаю-съ, — поклонился управляющій и исчезъ, неслышными шагами выйдя изъ комнаты.

А Поліевктъ стоялъ у стола съ дой, печально покачивалъ головой и говорилъ:

— Такъ ничего и не изволили скушать? Ну, баринъ! Вдь дой-то только люди и держатся. Даже больные и т…

— Но если мн даже противно смотрть на ду? Не могу я, — отвчалъ Сухумовъ.

— Да надо, Леонидъ Платонычъ, ваша милость, немного понатужиться. Вдь это не для чего другого, а для здоровья. Иной разъ и не хочешь сть, а сядешь къ столу, возьмешь кусокъ въ ротъ — и захочется. Вотъ яички всмятку. Вотъ это совсмъ легкое. Вотъ карасикъ жареный въ сметанк. Смотрите, какъ онъ ласково глядитъ.

— Да вдь уже я сказалъ, что я не въ состояніи сть — ну, и оставь меня въ поко! — раздраженно крикнулъ Сухумовъ. — Можешь даже все убирать со стола. Оставь только молоко и кусочекъ хлба. На ночь, ложась спать, я стаканъ молока выпью.

Камердинеръ убиралъ со стола.

Сухумовъ, отложивъ дв книжечки дневника бабушки, складывалъ все остальное, вынутое изъ ящиковъ, обратно въ ящики.

— Скоро почивать ложиться будете, ваше высокородіе? — спросилъ Сухумова камердинеръ. — Вдь уже двнадцатый часъ.

— Когда сонъ хоть немножко клонить будетъ. А то что-жъ такъ-то валяться безъ сна? Да ты что? Ты отправляйся и ложись. Я самъ разднусь и лягу. Приму брому и лягу.

— Не прикажете-ли, чтобы я рядомъ въ гостинной на диван легъ? — не унимался Поліевктъ, все еще не уходя изъ спальни.

— Зачмъ? Что я? Вконецъ разслабленный, что-ли?

— Далеко моя-то каморка отъ электрическаго звонка. Заснешь и не услышишь. А тутъ коли ежели вамъ крикнуть меня — и готово.

— Что за глупости! Ложись, гд устроился. Что можетъ случиться? А если что случится — два, три раза позвоню.

Поліевктъ поклонился.

— Покойной ночи, кудрявыхъ сновъ желаю вамъ, — сказалъ онъ. — Бромъ и ландыши на ночномъ столик, туфли у кровати.

Сухумовъ остался одинъ.

Пробило двнадцать часовъ, а Сухумовъ все еще не ложился въ постель. Онъ дожидался, когда ему захочется спать, но ко сну не клонило его, хотя онъ выпилъ лежку брому и запилъ его стаканомъ молока съ маленькимъ кусочкомъ хлба. Но вотъ и половина перваго, а спать ему еще не хочется. Онъ загасилъ лампу, принялъ ландышевыхъ капель и, снявъ только сапоги, не раздваясь, легъ на постель и сталъ читать записки бабушки при стоявшемъ на ночномъ столик маленькомъ низенькомъ канделябр о двухъ свчахъ. Въ послднее время онъ такъ очень часто ложился, если его еще не клонило ко сну, а затмъ, когда чтеніе въ постели наввало на него сонъ, онъ спшилъ раздться и ужъ укладывался въ постель подъ одяло, «набло», какъ онъ самъ выражался.

Дневникъ бабушки не былъ интересенъ. Она, проживя почти безвыздно десятки лтъ въ деревн, говорила въ немъ только о себ, о ддушк, очень мало даже о сын и внукахъ, хотя и отмчала родины, крестины, дни смерти ихъ и похороны, а главнымъ образомъ описывала свое сельское и домашнее хозяйство, тщательно отмчая за каждый годъ количество снятаго и проданнаго хлба, овса, сна, насушенныхъ и насоленныхъ грибовъ, свареннаго ягоднаго варенья и другихъ заготовокъ. Въ дневник отмчались даже дни, когда телились любимыя коровы, щенились и околвали ея собаки таксы, при чемъ бабушка заносила въ книжку даже т клички, которыми она нарекала телокъ и щенятъ. Характеристикъ какихъ-либо знакомыхъ ей лицъ или пережитыхъ событій у нея въ дневник вовсе не было.

Но вотъ Сухумовъ попалъ на страничку, гд бабушка горевала и стовала по поводу безвременной кончины своего сына, а его отца Платона Леонидовича. Бабушка записывала:

«Вчера привезли изъ-подъ Варшавы и погребли на нашемъ деревенскомъ кладбищ въ усыпальниц Сухумовыхъ-Подгрудскихъ сына моего Платона. Какое безысходное горе для меня!

„Вчера горе мое было выше слезъ. Я почти не плакала. Только горло мое сжимало что-то тяжелое, острое, какъ-бы медленно ржущее. Слезы не выходили наружу… Или, можетъ быть, я уже раньше ихъ выплакала.

„Какая безвременная, какая ранняя кончина! Сыну не было еще и тридцати пяти лтъ. Конечно, виноватъ своя небрежность: покойный не захотлъ полчиться отъ своей тучности, пренебрегъ тмъ лченіемъ, которое ему предлагали врачи, хотя и пилъ недли дв Маріенбадскія воды. Но какъ у него могла развиться аневризма аорты (это болзнь, отъ которой онъ скоропостижно скончался), у него, сына вполн здороваго отца, долговчнаго дда и долговчнаго прадда по отцу? Ддъ его умеръ слишкомъ семидесяти лтъ, а праддъ дожилъ далеко за восемьдесятъ. Да и мой отецъ съ матерью дожили до глубокой старости, сама я, слава Богу, здорова и молодую за поясъ заткну. Ддушка его, отецъ моего мужа, Игнатій Васильичъ уже старикомъ, когда во время пирушки хотлъ похвастаться передъ гостями, лошадиныя подковы руками разгибалъ и изъ желзной кочерги вензеля длалъ, пятаки мдные пальцами сгибалъ… Двухпудовой гирей крестился“…