— Нужны укрпляющія средства… — слышались совты.

Сухумовъ похалъ за границу, просиживалъ подолгу въ нсколькихъ санаторіяхъ, подвергая себя ихъ режиму и глотая прописываемые ему медикаменты, вернулся въ Петербургъ подбодреннымъ, но все-таки невылчившимся.

Зимой инфлуэнца повторилась. Сухумова еле спасли. Неврастенія опять ярко проявилась во всей своей форм. Врачи посылали его вонъ изъ Петербурга, въ Финляндію, на Иматру, въ одну изъ финляндскихъ санаторій.

— Вонъ изъ Петербурга. Куда-нибудь на свжій воздухъ. Питательная пища, разумный моціонъ… — совтовали они.

За годъ передъ этимъ Сухумовъ только-что унаслдовалъ отъ своей бабушки Клеопатры Андреевны Сухумовой-Подгрудской большое имніе съ прекраснымъ домомъ. Сухумовъ вспомнилъ объ этомъ имніи и похалъ въ него.

Когда камердинеръ внесъ самоваръ, Сухумовъ сидлъ уже у туалета бабушки и разбирался въ ящикахъ. Попадались пригласительные билеты на свадьбы къ сосдямъ, чьи-то пожелтвшія отъ времени визитныя карточки, воззванія изъ монастырей къ пожертвованію, кусочки артоса, завернутые въ бумагу и съ надштсью годовъ. Такихъ кусочковъ нашелъ онъ пять. Попалась маленькая рукописная книжечка въ синемъ бархатномъ переплет «Сонъ Пресвятой Богородицы» и печатный экземпляръ манифеста объ освобожденіи крестьянъ, нсколько сверточковъ съ деревянными стружками и при этомъ на бумажкахъ надписи: взяты отъ мощей угодника или мученика такого-то. Попалась маленькая икона святителя Тихона Задонскаго и на бумаг, въ которой она завернута, надпись: «еще не освящена». Попался маленькій мшочекъ, сшитый изъ шелковаго лоскутка и въ немъ что-то черное, скоробленное и засохшее. Лежавшая въ мшочк записка, тонкимъ женскимъ почеркомъ написанная, гласила: «сорочка, въ которой родился мой первенецъ сынъ Платонъ». Найденъ былъ переломленный старый шкворень отъ экипажа, и при этомъ на бумаг, въ которой онъ былъ завернутъ, поясненіе рукой бабушки: «шкворень сломавшійся, когда я здила крестить къ помщику Избойнову, при чемъ меня чуть не убило». Найдена коробочка съ пятью желтыми зубами и на коробочк тоже поясненіе: «мои зубы, выпавшіе безъ боли». Была коробочка съ четырьмя орхами двойняшками. Былъ конвертъ съ локономъ сдыхъ волосъ и на конверт надпись: «волосы супруга моего отставного маіора Леонида Геннадіевича Сухумова-Подгрудскаго, отрзанные посл его смерти». Попались четыре засушенные цвтка, тщательно уложенные въ розовый листикъ почтовой бумаги, съ изображеніемъ двухъ цлующихся голубковъ на уголк. Найденъ былъ тоненькій золотой браслетъ тоже въ коробочк и при этомъ тоже на бумажк поясненіе рукой бабушки «мужъ подарилъ горничной Дуньк, а я отняла, но мужа простила».

Сухумовъ разобралъ четыре ящика, а письмо попалось пока только одно, его отца, помченное 1874 годомъ, гд онъ признавался матери, что проигрался въ карты, и просилъ ему выслать пятьсотъ рублей.

Камердинеръ долго стоялъ около самовара и ждалъ приказаній Сухумова, но Сухумовъ не оборачивался, до того былъ углубленъ въ разсматриваніе содержимаго бабушкиныхъ ящиковъ.

— Чай заварить прикажете? — спросилъ, наконецъ, камердинеръ.

Сухумовъ вздрогнулъ и схватился за сердце.

— Фу, какъ ты меня напугалъ, Поліевктъ! — проговорилъ онъ, щурясь. — Разв можно такъ громко, вдругъ… и внезапно.

— Я, кажется, самымъ тихимъ манеромъ… — оправдывался камердинеръ.

— Вотъ среди тишины-то внезапный разговоръ меня и пугаетъ… Хоть-бы кашлянулъ, когда войдешь. Ты знаешь, нервы мои такъ разстроены, что меня даже внезапный бой часовъ пугаетъ.

— Да я понимаю-съ… Но я, Леонидъ Платонычъ, кажется, даже стучалъ. Я самоваръ на столъ поставилъ, подносъ, сахарницу, крынку молока.

— Это я слышалъ, но я думалъ, что ты ушелъ. И вдругъ голосъ…

— Прикажете заварить чай или будете одинъ кипятокъ съ молокомъ кушать? — снова спросилъ камердинеръ.

— Надо-же мн хоть сколько-нибудь чаю на подкраску… Хоть чуть-чуть… для вкуса… Да и теб пить надо. Конечно-же завари, — отвчалъ Сухумовъ. — Да вотъ что еще… Гд у тебя банка съ бромомъ? Ее надо на ледник держать, а то бромистый натръ портится. Я на ночь долженъ выпить свою обычную порцію.

— И ландыши кушать будете на ночь?

— Само собой. И ландыши. Разв я могу заснуть безъ ландышей? На всякій случай и хлоралъ-гидратъ поставь на столикъ у постели.

— Слушаю-съ. Прикажете уходить? — спросилъ камердинеръ, заваривъ чай и поставивъ чайникъ на конфорку.

— Конечно-же уходи. Если нужно будетъ, я позвоню.

— Звонокъ-то далеко отъ той комнатки, гд я устроился. Плохо слышно — вотъ что. Ну, да я понавдуюсь.

— И пожалуйста, Поліевктъ, не входи сразу. Кашляни, стучи каблуками. А то когда входятъ вдругъ, сразу, я всегда пугаюсь.

Камердинеръ удалился. Сухумовъ поднялся со стула и сталъ переходить отъ туалета къ столу съ самоваромъ. Поднимался онъ медленно, какъ старикъ, два раза крякнулъ, не сразу выпрямился, потеръ руками тазовыя кости и крестецъ. Подойдя къ столу, онъ налилъ себ полъ-стакана кипятку, чуть-чуть подкрасилъ чаемъ, долилъ молокомъ, положилъ одинъ кусокъ сахару въ стаканъ, а затмъ опустился въ кресло около стола и задумался.

«И зачмъ я налилъ себ? И пить-то не хочется. Это все Поліевктъ пристаетъ. А пить безъ жажды даже вредно. Лишняя работа сердцу. А зачмъ лишнюю работу сердцу задавать, если оно и такъ плохо работаетъ! — мелькало у него въ голов, но онъ вспомнилъ о браслет, подаренномъ его ддушкой горничной Дуньк, и улыбнулся. Этотъ эпизодъ нсколько развеселилъ его. — А все-таки ддушку-то бабушка простила, хотя и отняла у Дуньки браслетъ. Добрая женщина… А ддушка-то былъ проказникъ! Интересно было-бы узнать, въ какомъ возраст это съ нимъ случилось: старикъ онъ былъ или еще не старый? Дунька… можетъ быть и не одна такая Дунька у него была, а только съ этой-то онъ былъ пойманъ».

Сухумовъ отхлебнулъ изъ стакана горячей воды съ молокомъ и сказалъ самъ себ вслухъ:

— А все-таки жилъ ддушка! Во все свое удовольствіе жилъ и дожилъ до семидесятилтняго возраста. Портретъ его снятъ незадолго до смерти. Онъ бодрый старикъ на портрет. А я… Я разв живу? Я въ двадцать восемь лтъ развалина. Разв это жизнь въ такомъ положеніи? — спрашивалъ онъ себя и нервно отодвинулъ отъ себя стаканъ, такъ что плеснулъ содержимымъ на скатерть. — Нтъ, это хилое прозябаніе. Доживаніе своего разрушенія… — отчеканилъ онъ. — И ничмъ, никакими средствами нельзя возстановить разрушающійся преждевременно организмъ. А вдь я еще молодой человкъ. Вотъ вамъ и медицина! Вотъ вамъ и гигіена! Эти науки за послднія четверть вка сдлали такой шагъ впередъ, какого он не длали со временъ Гиппократа. А что толку въ этомъ? Машины чинятъ, разрушающіяся зданія приводятъ въ порядокъ, а разрушающійся человческій организмъ не можетъ быть приведенъ въ порядокъ и при такихъ шагахъ науки. Знаемъ до тонкости, какой изъянъ въ организм, а заполнить этотъ изъянъ не можемъ!