Сухумовъ вспомнилъ, что во время посщенія его Раисой вмст съ учителемъ Ивановымъ и учительницей Хоботовой онъ не имлъ и десяти минутъ, чтобы поговорятъ съ Раисой наедин, чтобы хоть сколько-нибудь узнать ее и познакомиться съ ея кругозоромъ. Только что онъ удалялся съ ней отдльно въ какой-нибудь уголокъ и начиналъ перебрасываться словами, тотчасъ-же къ нимъ подскакивала Хоботова и тарантила, то плачась на земство, то разсказывая о себ, что она вн предразсудковъ. За чаемъ и за ужиномъ тоже нельзя было говорить съ Раисой отдльно, такъ какъ вс сидли вокругъ стола.

И тутъ Сухумову припомнилось одно ея восклицаніе передъ ужиномъ, когда она вошла въ столовую, освщенную большой лампой и двумя высокими канделябрами, каждая о семи свчахъ:

— Боже мой, сколько огней! Никогда, никогда не сидла при такомъ освщеніи!

Сухумову это показалось совсмъ мило по своей наивности и онъ пришелъ въ большой восторгъ.

«Что-то пастушеское! Что-то аркадійское! Прямо патріархальное! Такія натуры должны бытъ малымъ счастливы»… — думалъ онъ и любовался ея кроткими глазами.

Панихида была назначена въ воскресенье, а наканун, въ субботу, пріхалъ докторъ Кладбищенскій навстить своего паціента. Докторъ пріхалъ часу во второмъ, когда Сухумовъ только что завтракалъ. День былъ съ легкимъ морозцемъ, ясный, солнечный, которые очень рдко выдаются въ декабр. Сквозь покрытые морознымъ узоромъ стекла по спальн бгали солнечные зайчики, мелькая по стнамъ, по мебели, играя цвтами радуги на хрустальныхъ подвскахъ старинныхъ канделябръ. Было свтло, радостно. Докторъ вошелъ румяный отъ мороза, съ оставшимися еще ледяными сосульками въ косматой бород, въ охотничьемъ пиджак изъ рыжаго верблюжьяго сукна, въ черныхъ валенкахъ. За послднее время онъ позволялъ себ эту вольность костюма и не переодвался въ сапоги, сюртукъ и крахмальную сорочку передъ тмъ какъ войти къ Сухумову.

Войдя въ спальню, онъ остановился и, протягивая руку Сухумову, воскликнулъ:

— Батюшки! Да вы сегодня совсмъ молодцомъ! У васъ и румянецъ, и игра глазъ. Ну, что я вамъ говорилъ? Врно вдь, что вс эти бромистые натры, строфанты, экстракты ландышей нужно было бросить? Воздухъ, да и сонъ куда въ этихъ случаяхъ лучше всякихъ медикаментовъ дйствуютъ! Ну, какъ въ общемъ себя чувствуете? — спросилъ онъ, пожимая руку Сухумова.

— Да не дурно. Жаловаться не могу, — отвчалъ тотъ.

— И нельзя жаловаться. Вдь у васъ великолпный аппетитъ.

— мъ понемногу. Очень вестфальской ветчины тутъ какъ-то захотлось. Посылалъ нарочно въ городъ — привезли дрянь.

— Вотъ видите! Вкусовыя привередничанья даже начались. Это ужъ совсмъ хорошо. Я разсказывалъ вдь вамъ, что такъ вс наши вятичи, кривичи и древляне исцляются, прізжая въ деревню помирать посл неудачнаго больничнаго лченья.

— Какіе кривичи и древляне? — спросилъ Сухумовъ, не понявъ о чемъ говоритъ докторъ.

— А вотъ т, что въ Петербург и въ Москв на большихъ фабрикахъ работаютъ. Убгутъ изъ больницъ отъ лкарствъ, чтобы помереть спокойно въ деревн, а здсь отъ воздуха и поправляются.

Такія восклицанія доктора совсмъ окрылили Сухумова.

— Помню, помню, докторъ, и могу только благодарить васъ за ваши мудрые совты, — сказалъ Сухумовъ, уже весь сіяя отъ удовольствія.

Докторъ закурилъ папиросу, посадилъ его, слъ рядомъ съ нимъ и сталъ считать его пульсъ, смотря на свои серебряные часы луковицей.

— И пульсъ хорошъ, — проговорилъ онъ. — Повышенной температуры по вечерамъ за послднее время не было?

— Нтъ, не замчалъ.

— То есть только не замчали или измряли температуру градусникомъ и повышенія не было?

— Не было, не было.

— А галлюцинацій, безпокойныхъ сновъ, кошмаровъ?

— Тоже не было, хотя я позволилъ себ пробгать дневникъ бабушки и долженъ былъ нарушить вашъ запретъ и войти въ портретную комнату, — сказалъ Сухумовъ и нсколько потупился, какъ мальчикъ.

— Зачмъ-же вы это сдлали? Нехорошо. Впечатлительность у васъ слишкомъ велика. Это вдь проходитъ не такъ скоро.

— Обстоятельства такъ сложились. Были у меня здсь вечеромъ учитель Ивановъ съ женой… ну, и Раиса Петровна.

— Ахъ, были! Ну, что-жъ, это я хвалю, что вы начали окружать себя обществомъ. Одиночество для васъ вообще скверно. Зовите ихъ почаще… Ну, а при чемъ-же тутъ портретная комната? Вдь она у васъ была заперта? — спросилъ докторъ.

— Раиса Петровна просила меня показать эти портреты. Другіе подхватили. Оказывается, что она слышала о моемъ кошмар, о всемъ, о всемъ. И такъ просила, такъ настаивала.

— Понимаю. Ева соблазнила Адама, — улыбнулся докторъ. — Ахъ, женщины, женщины! А не правда ли, хорошая двушка эта Раичка?