Коллега и соавтор Лилия Вьюгина привела меня тогда в мастерскую художника Анатолия Брусиловского. Мансардное помещение где-то во дворах Третьяковки ослепило нас в буквальном смысле слова.

Комната была затянута павлово-посадскими платками, кругом стояли самоварчики, вазочки, какие-то антикварные штучки-дрючки, от их обилия кружилась голова. Брусиловский был не только основоположником боди-арта, но и историком антикварного движения. Он-то и рассказал мне, как собирались первые коллекции. После революции буржуа, купцы, интеллигенция, в чьих домах и находились многочисленные шедевры, побросав в саквояжи необходимое, покинули родину. Их коллекции остались сторожить гувернантки и домработницы в надежде, что хозяева вернутся, когда революция задохнется. Но не пришлось. После Великой Отечественной войны эти дамы и начали потихонечку распродавать хозяйские шедевры. Брусиловский внимательно читал объявления в газетах. Например: «Продаю альбом старых открыток». Это было сигналом для коллекционера. Он приходил в жуткую, страшную квартиру к старушке и говорил: «Ну, давайте, показывайте свой альбом открыток, так, о-очень интересно!» А сам тем временем быстро-быстро осматривал все вокруг. И видел — там статуэтка, там блюдо, там кресло резное. Все это скупалось за копейки. Сейчас этим вещам нет цены. Да и старушек тех в живых не осталось. Но именно так и формировали коллекции. Кстати, очень часто обладатели антикварных ценностей приносили их в музеи, в оценочные комиссии, и их покупало государство. Иногда сотрудникам этих комиссий удавалось уговорить отдать произведения искусства безвозмездно и даже без оформления надлежащих бумаг. В качестве экспонатов эти вещи никогда не появлялись на музейных полках.

Впрочем, самым ярким эпизодом моей работы над этим проектом было знакомство с выдающимся антикварным вором — Моисеем Залмановичем Поташинским. Руководитель питерского Агентства журналистских расследований (АЖУР) Андрей Константинов знал о моих страданиях по антиквариату.

Он вручил мне номер телефона и небольшую справку МВД на Поташинского, на которой красовались несколько дат — сроки заключения по разным статьям Уголовного кодекса. Мой герой никогда и никому не давал интервью. Я решила рискнуть.

В девять вечера я вошла в парадную старинного питерского особняка и поднялась в квартиру на третьем этаже. Дверь мне открыла какая-то восточная женщина, и мы прошли вглубь коридора. Комната была абсолютно голая — ни штор, ни мебели, только раскладушка в углу, на которой сидел старик, похожий на юродивого, в вязаной шапочке и пуховой кофте. Ноги его были накрыты пледом. Рядом стоял табурет с телефонным аппаратом — и все. Боже, и этот человек ворочал когда-то миллионами! Любимец уголовного розыска и КГБ, он водил их за нос десятки лет. Но когда попадался, у него конфисковывали все подчистую.

И не один раз. Принадлежавшие ему полотна ныне украшают Эрмитаж и Русский музей. Поташинского четырежды судили за кражи и контрабанду. Он возвращался с зоны и вновь брался за старое (в смысле за антиквариат). Однажды следователь КГБ спросил его: «Слушай, я ночью просыпаюсь и думаю, какие огромные деньги ты потерял, а сидишь, как будто бы потерял пять рублей». На что Моисей Залманович ответил: «Какой же вы идиот, у вас рядом лежит молодая жена, а вы думаете о моих деньгах». Мы быстро нашли общий язык, хотя большинство его рассказов касалось любовных похождений. Моисей Залманович начал свой путь переплетчиком, потом работал в церкви (там он научился определять стоимость и ценность икон), затем судьба занесла его в Эрмитаж. Вот там страсть к антиквариату окончательно захватила его. Вернее, страсть у него была одна — женщины, и ради них он шел на риск. Вещи долго у него не залеживались. Он скупал их за гроши, а потом продавал втридорога. Поташинский рассказал мне историю одного из своих антикварных вояжей. Мария Корниловская была комендантом Васильевского острова. Она собрала несколько сот полотен в ленинградскую блокаду. Ходила по квартирам. Знала, кто чем владеет. И когда человек умирал, она забирала все, что там висело. Сама Мария Ивановна жила в коммуналке, и все 40 метров ее комнаты к концу войны оказались заставлены блокадными трофеями. Из «мертвых» квартир к ней перекочевали Репин, Айвазовский, Машков. Не поднимаясь с маленькой лежанки, она все последующие годы сторожила свою скорбную добычу. Ее сестра работала в столовой Морского университета и приносила ей объедки, коими та и питалась. На все уговоры антикваров продать хоть одно полотно и начать жить по-человечески, Корниловская отвечала категорическим отказом. Даже ее сын, дослужившийся до чина адмирала, предпочитал не общаться с матерью, считая ее сумасшедшей. Незадолго до своей кончины она заказала одному ныне известному живописцу свой портрет и завещала все картины передать в областной музей своего родного

Херсона, а ее портрет повесить у входа в галерею. Так и произошло. Мы позвонили в херсонский музей — там действительно висит портрет Корниловской и представлена ее коллекция. За небольшим исключением. Сын после похорон стал разбираться с полотнами и часть продал Моисею Поташинскому. Моисей Залманович три дня возил на своих «Жигулях» картины из дома Корниловской, пока жена не пригрозила ему разводом, если он не прекратит заваливать квартиру этим «хламом». Через Поташинского некоторые полотна (в частности, несколько картин Машкова) попали и к авиаконструктору Яковлеву. Но большую часть картин Поташинский переправил в Израиль. Вместе с работами художника Павла Филонова, из-за которого он отсидел дважды. На секундочку остановимся — небольшой экскурс в историю.

У русского авангарда четыре звезды — Малевич, Шагал, Кандинский и Филонов. Фигура последнего выделяется особо. Картины Павла Филонова экспонировались лишь несколько раз, и мало кому посчастливилось увидеть их воочию. Но чем больше тайн окутывали его личность и творчество, тем больше рук тянулось к нему. Сын кучера и прачки, Филонов был изгнан из Академии художеств за строптивость. Будучи безработным, он рисовал по 20 часов в сутки, но картины свои никогда не продавал. Он считал их достоянием государства. Питался только хлебом и чаем. Его угнетало безденежье. Часто он не мог себе позволить даже холст и писал на бумаге, клоках обоев, на листах жести, на чем придется. Он женился в 40 лет на революционерке Екатерине Серебряковой. Называл жену дочкой, а она была старше его на 20 лет. На день рождения он подарил ей шелковый шарф, который собственноручно расписывал полтора месяца по шестнадцать часов в сутки. Филонов отказывался и от всех привилегий государства, приняв лишь посмертно девять досок на гроб. Он умер от голода в блокадном Ленинграде 3 декабря 1941 года. На Серафимовское кладбище двое санок везли мертвого Филонова и его умирающую жену. Она уже не могла ходить, но очень хотела проститься с мужем. Она пережила его лишь на несколько месяцев. После смерти художника все рисунки и картины оказались у его сестры — балерины Евдокии Глебовой. Она свернула их в рулон и по замерзшей Неве пешком принесла в Русский музей. Это передавалось не как дар, а на временное хранение и оставалось ее собственностью. После войны Глебова поселилась в доме ветеранов сцены. В 1976 году на пороге приюта появилась женщина — Евгения Гуткина. Тонкий психолог, блестящий искусствовед и такой же аферист. Она предложила сестре Филонова создать каталог его работ. Растроганная вниманием к творчеству брата, Глебова брала под свою ответственность в музее рисунки и отдавала их Гуткиной якобы для фотографирования. На самом деле Гуткина перевозила их поездом в Прибалтику, а оттуда — в Израиль.

Тесть Поташинского был учеником Филонова, жил в Тель-Авиве и тоже советовал зятю переговорить с Глебовой о продаже нескольких работ. Но Глебова ему отказала и направила к своей племяннице, у которой хранилась работа на листе жести «Карл Маркс». Голова автора «Капитала» обошлась Поташинскому в 600 рублей. «Карл Маркс» и положил начало его фи-лоновской эпопеи. Моисей приобрел еще несколько рисунков авангардиста и переправил их в Израиль. Но весьма необычным способом. В книжных магазинах он покупал гигантские альбомы с портретами советских космонавтов, расслаивал картон и между листами вставлял рисунки. Затем он шел на почту и отправлял бандероль в Израиль. Это стоило два или три рубля. Тесть не догадывался о «внутренностях» космонавтов и писал Моисею злобные письма: «Прекрати заваливать нас этими чудовищными социалистическими картинками». На что Поташинский отвечал: «Не волнуйтесь, папа, эти космонавты будут кормить еще наших внуков». Два года «космонавты летали» на Ближний Восток, и никто не мог ни черта обнаружить. Впрочем, канал Поташинского накрыли благодаря Гуткиной. С таможни пришел сигнал, что Гуткина подозрительно часто пересекает границу. При очередной проверке багажа у нее были обнаружены те самые рисунки Филонова, которые она и выманила у Глебовой. Через Гуткину вышли на Поташинского и его подельника Осипова. У них конфисковали десятки приготовленных к отправке полотен в том числе из коллекции Корниловской. Контрабандисты были приговорены к солидным срокам. Но Поташинско-му смягчили наказание, так как его тесть вернул с Земли обетованной отправленные с космонавтами шедевры. И вот здесь и начались совершенно необъяснимые процессы, которые никак кроме как «месть Филонова» назвать нельзя. Но об этом позже.

Украденные рисунки Филонова были возвращены. Наученная горьким опытом, Евдокия Глебова решила в 1977 году подарить наследие брата Русскому музею.

Работы поместили в закрытый фонд. К ним не имели доступа даже специалисты. Филоновские шедевры беспорядочно лежали в конфетных коробках в хранилище музея. За них отвечал тогдашний заместитель директора музея Александр Губарев. В это трудно поверить, но он тоже собирался эмигрировать в Израиль и тоже положил глаз на рисунки...

Прошло время. В 1985 году сотрудник Русского музея Евгений Ковтун, просматривая каталог новых поступлений Центра Помпиду в Париже, вдруг обнаружил в нем восемь рисунков Филонова. Тех самых рисунков, которые Глебова подарила Русскому музею. Евгений Фёдорович удивился: может быть, его обманывает зрение? Когда же он обратился к папкам, в которых они лежали, там оказались блистательно выполненные копии. Отличить их могли только специалисты, и то, положив рядом с оригиналом. Но кто и когда подменил рисунки? Скандал тогда раздувать не стали. Руководители музея, не разбираясь, свалили всю вину на Губарева и тихо его уволили. Он впал в глубочайшую депрессию и скончался от разрыва сердца. Возможно, это мистика, но Губарев стал уже четвертой жертвой Филонова, после Поташинского, Осипова и Гуткиной. И не последней.