Оказывается, Эрмитаж не охраняется милицией. Вернее, сотрудники вневедомственной охраны располагаются только в залах и на входах для посетителей. Их основная задача — следить, чтобы в музей не пронесли бомбу, в залах не дрались школьники, какой-нибудь вандал не испортил полотна и не разбил витрины с экспонатами. А вот директорский вход, через который проходит персонал, и откуда, собственно, выносила Завадская свои трофеи, охраняется службой собственной безопасности музея. Эрмитаж — не единственный, кто отказался от услуг милиционеров. Еще 600 российских музеев не охраняются людьми в форме. Руководители музеев объясняют такое решение непомерно высокими ценами, которые выставляет за свои услуги МВД. Замкнутый круг.

В процессе судебного следствия были сняты обвинения с Максима Шепеля, Ивана Соболева, сына Завадских Николая. Завадский-старший получил небольшой срок по статье «Кража в особо крупных размерах». Но он признал только 52 предмета, а кто украл остальные 174 экспоната, по-прежнему загадка. Но, как ни парадоксально, в деяниях Завадских есть один позитивный момент. Не случись так называемой «кражи века», музейными проблемами государство не занялось бы всерьез. В данный момент создана межведомственная комиссия для ревизии эрмитажных фондов. Ювелирный отдел, в котором хозяйничала Завадская, должны проверять сотрудники Пробирной палаты. Но в Санкт-Петербурге эту структуру представляют четыре человека, и если всех их бросят на Эрмитаж, торговля ювелирными украшениями в Питере и прилегающих областях просто остановится. Многие с опаской говорят о предстоящей проверке. Миллионы единиц хранения на бумаге могут вылиться в гораздо меньшую цифру в реальности. Сегодня Эрмитаж стоит перед выбором — или полностью менять вековой уклад, или оставить все как есть. История с Эрмитажем заставила нас по-другому

взглянуть на то, как мы относимся к национальному достоянию. Огромное количество экспонатов было раздарено советским правительством руководителям дружественных братских республик, и большая часть этих подарков из Эрмитажа. В 90-е годы государству вообще было наплевать на музеи, десятки коллекций просто перестали существовать. И тогда вопрос: что мы оставим детям — подделки и копии, натянутые на ворованные музейные подрамники? Сегодня этот вопрос остается открытым. Таким же открытым, как и большинство служебных входов российских музеев и галерей.

Я очень тепло и нежно отношусь к врачам. Окончательно утвердила меня в этом мой друг и коллега, ведущая программы «Здоровье» Елена Малышева. И уж если тема, над которой я начинаю работать, хоть как-то соприкасается с медициной, я непременно иду к ней за советом. Вот и в этот раз, понимая стопроцентное попадание в зрительский интерес, не скрою, для нас это очень важно, я попросила Лену рассказать мне все, что возможно. Лена знает всех ведущих российских пластических хирургов, но сразу ошарашила меня фразой: среди них есть и настоящие бандиты. Я тогда не слишком внимательно отнеслась к этому заявлению. (Пройдет месяц, и один из хирургов пообещает натянуть мне глаз на противоположную часть организма, вот тогда я почувствую, что такое — медицинский бандитизм.)

Честно говоря, начиная работать над этой программой, я преследовала и личную цель — переделать собственный нос. Возраст для переделки носа у меня был уже критический — 35 лет. Но я надеялась присмотреться к врачам и выбрать лучшего кандидата. Когда мне было 22 года, меня сильно избили, вследствие чего мой нос приобрел фантастическую форму. Частных клиник тогда не было, и я отправилась в «Институт красоты». Один из хирургов попросил за операцию 300 долларов — по тем временам фантастическая сумма. Уже тогда я поняла, что в коридорах клиник эстетической медицины вращаются теневые деньги. И что не только ни одна операция, но даже самая простая процедура не делается по прейскуранту — за все платят лично врачу в конверте. В результате прооперировал меня профессор, заведующий отделением. Прооперировал так себе, по крайней мере если я поворачиваю голову чуть влево, то выгляжу совсем иначе, нежели в правый полупрофиль. Потом он прооперировал мою подругу и тоже не очень удачно. Впрочем, положа руку на сердце, я еще не видела ни одной операции, о которой я могла бы сказать — супер, пятерка. Человеческий организм непредсказуем, и как поведут себя раны и швы при заживлении — не известно. Именно поэтому я двумя руками подписываюсь под фразой Малышевой: «Пластическая хирургия — единственная область медицины, в которой показания к операции диктует сам пациент. Он же сам в ответе и за ее последствия».

Итак, Елена Васильевна любезно согласилась провести мне пластический ликбез. Мы отправились к главному пластическому хирургу России Николаю Олеговичу Миланову. Это была долгая и очень полезная для меня беседа. Начнем с того, что если вы откроете справочник медицинских профессий, то специальности «пластическая хирургия» вы там не найдете. Официально такой профессии нет. А есть челюстно-лицевая хирургия, которая разделяется на эстетическую и реконструктивную. Реконструктивные операции составляют 75 процентов от всех пластических, а эстетические лишь четверть. Первая часть касается пересадок кожи, ликвидации всевозможных дефектов после травм, ожогов, ранений. В последнее время появились новые пациенты — те, кто проходит по государственной программе «Защита свидетелей» и жертвы терактов. Тяжелый искалеченный пациент — это всегда большой риск и неординарная ситуация. Еще один мой собеседник — выдающийся российский реконструктивный хирург Александр Неробеев рассказал мне, как несколько лет назад академиком Коноваловым была проведена операция по разделению сиамских близнецов, которые срослись головами. Разделить их нейрохирург брался — а вот кто обеспечит пластику? Этот вопрос оставался без ответа. Неробеев предложил свой вариант закрытия двух черепов. Операция шла 17 часов и закончилась успешно. Тогда девочкам было по 18 месяцев, и родители увезли их в Америку. Но в США почему-то рассказывали, что детей спасли американские, а не русские врачи. Могу сказать одно — в России сильнейшие реконструктивные хирурги. А вот эстетика в большинстве своем стала прибежищем шарлатанов. Студенты по правилам должны прослушать тысячи часов лекций и набить руку в операционных ассистентами. На деле молодые специалисты быстро получают лицензии, а набивают руку уже в процессе. Но даже если вы попали под нож к очень опытному хирургу, нет никакой гарантии, что результат вас порадует. Дело в том, что 75 процентов операций, которые делает один врач, — это переделки после других. А потому круг пациентов не слишком большой, просто многие ходят от одного врача к другому, пытаясь довести до совершенства какие-либо части своего тела. Кстати, пластика очень заразная штука. Есть целый отряд сумасшедших (многие из них — жены пластических хирургов), которые бесконечно что-то у себя переделывают, на них уже места живого нет, а они все ходят за своими мужьями с протянутой рукой, ногой или иной частью тела. Когда я в 1992 году оперировала нос, со мной в палате лежали две девушки. Я очень долго не могла понять, что им надо резать. Я всматривалась в их лица, фигуры — бред какой-то, все идеально. Наконец их привезли после операций. Оказалось, одной отсасывали жир с внутренней стороны коленей, а второй — с бедер. Причем обе весили килограмм по 50. Уже там я поняла, что предела неудовлетворенности собой нет. На этом и стоит пластическая хирургия.

Академик Николай Миланов рассказал мне, что в советские времена в Москве пластикой занимались только два института. Эстетическая хирургия очень тяжело пробивала себе дорогу. В Минздраве были озабочены тем, например, что в трети советских роддомов не было туалетов. Министр так и сказал академику: «Идите пришивайте пальцы, чтобы люди стояли у станка, а если у какой-то женщины кривая грудь — под одеждой это скроется. И если она женщина порядочная, то грудь ее увидят один-два человека в жизни — не больше. Мы не можем тратить деньги на обучение специальности, которая не несет конкретной пользы». Именно с таким отношением и боролись наши пластические хирурги, пытаясь вытащить отрасль из состояния каменного века. Но очень часто к услугам пластических хирургов прибегали и спецслужбы. Доктор Неробеев рассказывал мне, что по просьбе КГБ не раз перекраивал лица разведчиков. Так пластическая операция становилась частью секретной. Более того, ему приходилось оперировать людей, ни фамилий, ни имен которых он не знал. Его привозили в так называемые специализированные учреждения, где на операционном столе уже лежал пациент. Показывали только область тела, где надо было сделать операцию, профессора знакомили с результатами анализов, и все.

На Западе в 1980-е годы уже вовсю вставляли в грудь силиконовые протезы, отсасывали жир, подкачивали губы и ягодицы, убирали лишние ребра. За железным занавесом стремительно развивался шоу-бизнес, а за ним галопом неслась пластическая хирургия. Поп-идолы и были самыми ярыми пропагандистами успехов пластических хирургов. А в России бум начался только в 1990-е годы. И как всегда с перекосами. На площади трех вокзалов в Москве висел рекламный щит: «Вам до поезда два часа, а у вас маленькая грудь — зайдите в привокзальную комнату — и вы приедете домой с новой грудью!» Это был фантастический по прибыльности бизнес. Не надо было учиться, нужно было иметь только шприц и гель. Так называемые хирурги вкачивали его в отвисшие грудные железы, а результат был виден сразу.