— Молчи! — выкрикнул дед, распрямляясь в седле. — Ванька, гляди! Хорошенько гляди!

С характерным лязгом высверкнула выхваченная из ножен сталь. Ванька следил за поджарой, напружиненной фигурой деда, как, перегнувшись в седле, он ловко рубил воткнутые поверх плетня ветки кустарника. Гордо шагом подъехал к крыльцу, перекинув ногу, молодо спрыгнул на землю прямо из седла. И тут же, болезненно сморщившись, ухватился рукой за поясницу.

— Э-эх!.. — только и произнесла бабка укоризненно. Однако в глазах ее, смотревших на деда, Ванька уловил искорки неподдельного восхищения.

— Молчи, — пробубнил свое дед. И, распрямляясь и оглаживая седые усы, произнес:

— Вот вернется Евграф…

Вскоре Ванька безжалостно крушил с коня выставленные на плетень старые глиняные горшки, кринки и воткнутую лозу. Босой, без седла, управляясь одними поводьями, он со свистом орудовал клинком, голыми пятками заставляя коня гарцевать и приплясывать вокруг ограды. Дед с восторгом наблюдал за внуком. Бабка беззлобно ворчала:

— Всю посуду мне перебьете, окаянные…

Тем летом Ванька начал самостоятельно гонять лошадей в ночное. Их неизменно сопровождал здоровенный барсуковский пес по кличке Мефодий. Мальчишка до утра жег в степи костер, лежа на старой дедовской бекеше, смотрел на мерцавшие в вышине звезды и был совершенно счастлив, упрятав босые ноги под теплое мохнатое брюхо вытянувшейся рядом с ним собаки. Пес, положив голову на лапы, время от времени настороженно поднимал уши и сдержанно порыкивал, а иногда и погавкивал на ходивших в округе стреноженных лошадей. Те перекликались в ответ протяжным ржанием. Обратно Ванька, без седла, лишь вцепившись в длинную гриву, гонял коня по влажной утренней росе, а Мефодий, по размерам смахивавший на порядочного теленка, как щенок, с веселым лаем мчался рядом.

Самым дорогим подарком была для младшего Барсукова дедовская шашка, которую тот передал ему осенью шестнадцатого года. Боевой клинок, еще с турецкой войны, Ваня вынес из дома и спрятал под соломенной крышей амбара. С тех пор не проходило и дня, чтобы он не брал его в руки.

Однажды ранней весной, после прочтения долгожданного отцовского письма с фронта, в котором высказывалась уверенность, что этот год войны наверняка станет последним и победным, на хутор пришли очередные известия из станицы. Ванька помнил, как помрачневший дед стоял в хате возле почерневшей старинной иконы. Пробормотал себе в седые усы:

— Бесовщина какая-то приключилась…

И, тут же широко перекрестившись на икону, промолвил:

— Прости, Господи, нас грешных, и помилуй…

Озадаченный и напуганный, Ванька закрестился в сенях вслед за дедом. Только позже он осознал, что именно тогда было получено известие о падении монархии в России.

Семнадцатый год прошел в каком-то тревожном, глухом гудении. Ваня, разумеется, не мог взять в толк всего происходящего вокруг. Да чего там он — седобородые старики зачастую не понимали, что происходит не только в стране и в мире, но и у них в области. Слухи ходили один невероятнее другого. Когда Барсуковы приезжали на бричке в станицу, дед подолгу беседовал со своими старыми знакомыми. А в это время бабка в сопровождении Ивана закупала в лавке керосин, спички, соль, мыло. Ваня отметил также, что в станичном храме, куда они приезжали по церковным праздникам, на службе у отца Георгия отчего-то становилось все меньше и меньше прихожан. Зато по осени в станице появились непонятные собрания, на которых кричали и размахивали шапками местные и заезжие ораторы. Это называлось неслыханным доселе словом «митинг». Впрочем, на их маленьком хуторе по-прежнему все было тихо и спокойно.

Когда выпал снег, бабка отправилась одна в станицу, возвращалась напрямки по уже покрывшемуся льдом Дону и сильно простудилась. Ваня слышал, как дед, ворча на нее, что не дождалась, когда он починит поломавшуюся после предыдущей поездки бричку, сноровисто скакал по дому в одном носке, всю ночь топил самовар и заваривал какие-то травы, на которые ему указывала лежавшая на кровати бабка.

Всю ночь на дворе протяжно выл в своей конуре Мефодий.

— Да заткнись ты! — разозлился вконец умаявшийся под утро дед, выскочил на крыльцо и запустил в сторону собачьей будки поленом.

Бабушку хоронили в декабре. Понуро запрягавший бричку у дома священника Барсуков-младший видел, как стоявшие на крыльце дед и отец Георгий о чем-то говорят, глядя в его сторону…

В начале восемнадцатого года продолжали ехать домой с фронта казаки. Дед воспрянул духом после полученного накануне письма и довольно мурлыкал себе под нос:

— Вот вернется Евграф…

Мальчик перечитывал дорогое письмо, как и все предыдущие, неизменно заканчивавшееся фразой «жму руку, Ванька», и убирал его в данную отцом Георгием книгу.

Когда на заснеженной дороге за хутором появились верховые, Мефодий завыл на всю округу. Дед вздрогнул, побледнел и, вопреки обыкновению, не прикрикнув на собаку, растерянно вышел за ворота. Оставшиеся казаки, в погонах и при оружии, разъезжались домой по дальним хуторам. Телегу во двор Барсуковых завел их сосед Семен, служивший с Евграфом в одной сотне. Дед и внук застыли на месте, будто окаменели. Семен стянул с головы папаху, подошел к деду. Не поднимая глаз, после долгого молчания сдавленно проговорил:

— Прошлой ночью. Двадцать верст до дома не доехали…

Происходившие все родом из одних мест, казаки-фронтовики всю дорогу держались вместе с самого момента расформирования Юго-Западного фронта. Благодаря этому и добрались до родных мест через половину охваченной революционным безумием страны. Накануне вечером расположились на ночлег в одном из хуторов по пути следования. Как всегда, выставили часовых. Оттого вошедший почти одновременно с ними с другой стороны в хутор красногвардейский отряд врасплох их не застал. Повторялась обычная история, которая уже приключалась с ними по дороге не раз — казаков склоняли либо вступить в красный отряд, либо разоружиться. Они спокойно, но твердо отвечали, что едут домой и ни с кем больше не воюют. Уйдут утром, но если их не пропустят, то пробьются с боем. Обычно одной лишь демонстрации решимости и сплоченности со стороны нескольких десятков человек хватало, чтобы их оставляли в покое. Однако в этот раз вышло по-другому. Красногвардейцы обстреляли хату, в которой расположились казаки, из пулемета. Казаки ответили залпом поверх голов нападавших. А дальше Евграф убедил станичников не стрелять по своим. Дело опять вернулось к отчаянной перебранке. Среди красногвардейцев, состоявших по большей части из иногородних, нашлись и местные. По голосам Евграф Барсуков узнал несколько своих старых знакомых. Те узнали его. Огонь прекратился и с той стороны тоже. Более того, в красном отряде оказались его друзья детства, и Барсуков-средний вышел совсем без опаски к ним на крыльцо. Он спокойно беседовал с земляками и уже договорился, что их беспрепятственно пропустят по домам, когда кто-то разрядил в него из темноты револьвер.