Шрифт:
— Ты потерпи, — сказал священник, когда Ваня откровенно рассказал ему про шашку деда и связанную с ней уже его собственную историю.
— Так ведь они… — начал было мальчик и, оборвав сам себя, сжал губы.
— Знаю, — мягко проговорил отец Георгий, взяв его за руку. — А ты попробуй с любовью…
В первый момент глаза мальчишки буквально высекли полыхнувший негодованием взгляд. Он чуть не задохнулся от захлестнувших его чувств. Почти прохрипел, широко раздувая ноздри и прерывисто дыша:
— К ним?!
Отец Георгий присел перед мальчиком на корточки. Взял за обе ладони. Почти как дед при их последней встрече. Успокаивая, проговорил тихонько, глядя прямо в глаза:
— Нет «их» или «нас». Это все мы, Ваня.
Летом, когда закончились занятия в церковно-приходской школе, где больше половины предметов вел для станичных детишек отец Георгий, Барсуков-младший решил записаться добровольцем на фронт. Шел ему всего девятый год от роду. Однако разговор с есаулом остановившейся на дневку в станице сотни вышел по-взрослому серьезный. Они сидели за столом на соседнем с домом отца Георгия дворе у колодца, и Ваня коротко и с виду невозмутимо изложил свою историю. От него не отмахнулись, не отшутились. Ему выразили полное понимание. Более того, сказали, что на его месте постарались бы поступить так же.
— Только, брат, видишь ли, какое дело… — Есаул покрутил в задумчивости светлый ус. — Взять я тебя в сотню никак не могу. Права не имею. Ты, — интонацией Ванин собеседник подчеркнул именно это «ты», — ты должен это понимать.
Иван Барсуков кивнул. Через четверть часа он привел в расположение сотни своего коня, которого прятал все время, пока в станице были большевики, и за которым исправно ухаживал с того самого момента, как приехал и остался жить в доме священника.
— Вот, возьмите, — протянул уздечку есаулу и, развернувшись, не оглядываясь, ушел.
На лавке его ждала книга с кожаной закладкой. Он вчитывался, листал страницы, возвращался назад к прочитанным местам. Вечером он рассказал отцу Георгию о том, как его не взяли в сотню, и об отданном коне.
— Конь твой, Ваня, — услышал он спокойный ответ.
Они обсуждали прочитанное какими-то простыми и понятными Ване словами. В тот вечер мальчик впервые поймал себя на мысли, что не рвется забирать спрятанную шашку. По крайней мере пока…
На Дону, как и по всей России, продолжала безжалостно бушевать гражданская война. В конце восемнадцатого — начале девятнадцатого годов в некоторых казачьих округах снова объявились большевики. Прокатилась очередная волна террора. В ответ последующей весной против советской власти разразилось очередное восстание. После кровопролитных боев красные снова были изгнаны за пределы области. В тот раз отец Георгий уцелел. Вечерами они с Ваней подолгу разговаривали обо всем на свете. Что-то мальчик понимал и принимал, что-то казалось ему удивительным и невероятным, а что-то было, конечно же, тогда за гранью его детского восприятия мира. Намного позже Барсуков осознал, что отец Георгий уже тогда как будто бы знал все наперед. Священник говорил о гражданской войне как о страшном братоубийстве, о том, что и красные, и белые, и все остальные, бог весть за что сражающиеся, — это все есть мы. О том, что Господь послал нам всем одно общее испытание. О том, что впали в соблазны и во все тяжкие грехи мы сами, поскольку человек обладает полной свободой воли — творить беззаконие или не творить. И наше будущее зависит от того, какие выводы мы сделаем из происходящего. На стремление Ивана идти мстить за свою семью отец Георгий отвечал, что в отличие от тех, кому предназначено сражаться здесь и сейчас, ему уготовано другое. Каждому человеку уготована своя участь и в свое время. Тут мальчик кивал головой, соглашаясь — так говорил и дед о том, что каждый должен делать то, что он должен. Роль и значение тех, кто сражается сейчас, за что и как сражается, могут быть оценены и поняты только значительно позже. Скорее всего, полагал священник, испытания будут продолжаться и быстро смута не кончится. Поэтому Ваня должен в этой смуте непременно сохранить в себе то доброе и светлое, что заложено Богом в каждого человека. Сохранить, чтобы отдавать это людям. Как бы трудно это ни было и что бы ни случилось потом, самое важное — не стать бездушной куклой, не оскотиниться. Чтобы остаться жить здесь, на своей земле, и самим присутствием на ней делать мир вокруг себя лучше. Иначе кто же это сделает, если все доброе и светлое будет уничтожено или изгнано из России? Какое звериное и безобразное обличье этот мир вокруг ни приобрел бы — никогда нельзя забывать, что это твоя страна и ты в ответственности за людей вокруг себя. И ты можешь влиять прежде всего на этих людей, на происходящее вокруг, каким бы ничтожным или даже совсем невозможным это влияние тебе ни казалось бы. А если тебе покажется, что человеческие возможности исчерпаются вовсе, тогда положись всецело на Бога. Но при этом оставайся человеком. Всегда. Потому что победят в конечном итоге не одна из враждующих точек зрения, а только добро и любовь. Когда конфликтный образ мыслей и взгляд на вещи в наших умах и душах заменится на добро и любовь, тогда и кончится смута. Возможно, прежде пройдет много-много лет и сменится не одно поколение, но случится это обязательно. Потому что иначе в России быть не может…
Отец Георгий продолжал служить в станичном храме, читать проповеди и учить детей в церковно-приходской школе. Видимо, за это его и расстреляли летом двадцатого, когда большевики пришли в третий раз. Как оказалось впоследствии, пришли надолго…
Поздней осенью, несколько месяцев проблуждав по родному краю, где все еще было неспокойно, Иван Барсуков трясся на подводе, которую понуро тащила худющая деревенская кляча. Человек в кожаной куртке и сдвинутой на затылок папахе с красной полосой наискось, положив руку Ивану на плечо, уже битый час бодро вещал о том, что теперь советская власть победила окончательно. Он взахлеб рассказывал, какая замечательная жизнь ждет таких вот беспризорников, как подобранный ими Ваня. Мальчик молчал, понуро смотря в грязь под колесами телеги. Он ненавидел человека, который говорил. Кожаная куртка напоминала о тех, кто убил деда. Рука оратора жгла ему плечо. Но, вспоминая разговоры с отцом Георгием, он продолжал сосредоточенно молчать. Его везли в детскую трудовую коммуну.
— Что, хлебнул лиха, парень? — сплюнув в ладонь и затушив в ней самокрутку, окликнул мальчика пожилой седоусый солдат-возничий в выцветшей защитной фуражке.
Ваня скользнул по нему взглядом, чуть задержался на темной отметине на околыше, оставшейся от снятой когда-то кокарды. Отвернулся, так и не проронив ни слова.
— Можешь не отвечать, — горько усмехнулся солдат. — Вижу, что досталось…
В коммуне, а проще говоря, детдоме уже хорошо научившийся разбираться в том, что творится вокруг, он скрыл свое казачье происхождение и назвался иногородним, проживавшим на землях области. Однако четко проговорил:
— Иван Евграфов Барсуков.
И, вытянув худую шею, заглянул в большую канцелярскую книгу — правильно ли все записали. Убедившись, что все правильно, сделал шаг назад и замер с картузом в руках.
— Ну пойдем, Иван Евграфович, — сказали ему и повели на внутренний двор.
Толковый и постоянно стремившийся к новым знаниям мальчик вскоре стал одним из лучших воспитанников. Правда, он был мало заметен на общественном поприще, большую часть времени отдавая получению именно образования. Ему неоднократно ставили на вид необходимость подтянуть политическую подготовку. Иван всякий раз делал такое каменное лицо, что его, слегка пожурив, оставляли в покое. Тем более что он был гордостью всего учебного заведения по техническим дисциплинам. Прекрасно ориентировавшийся в точных науках, после окончания семилетки Барсуков без труда поступил в один из техникумов губернского управления профессионально-технического образования. Однако, как оказалось, его привлекала отнюдь не мирная стезя. После окончания техникума Иван Барсуков оказался в стрелково-артиллерийской школе. Школа располагалась в старинном волжском городе Симбирске, переименованном — как почти все сплошь и рядом в Советской России — к тому времени в Ульяновск. Вскоре располагавшееся в здании бывшего Симбирского кадетского корпуса военно-учебное заведение было переформировано в бронетанковую школу. Иван Барсуков выпустился одним из первых уже в качестве командира-танкиста. Именно тогда он понял раз и навсегда, что танки — это его призвание.
— Отлично у вас получается, — в очередной раз отметило успехи Ивана начальство.
— Наследственность хорошая, — с едва уловимой усмешкой отвечал Барсуков.
Начальство листало его личное дело и недоуменно пожимало плечами. Во избежание неприятностей Барсуков привычно отказался от освещения подробностей своей биографии. В 1936 году вышел приказ наркома обороны Ворошилова о создании казачьих кавалерийских дивизий. До этого казакам было запрещено служить в Красной армии, как чуждому рабочим и крестьянам элементу. Барсуков как-то в одиночестве про себя еще раз перечитал приказ, саркастически хмыкнул и в очередной раз благополучно промолчал о своем происхождении.