сделал три уверенных и быстрых шага по комнате. — А слежка?

— Ерунда. Вы преувеличиваете. Вы — неврастеник, дорогой мой. Типичный неврастеник. Но это

пройдет.

— Пройдет? — спросил Печерский и продолжал совсем спокойно без тени волнения: — Вас не

побеспокоит — я открою окно. Душно.

Он открыл окно и вместе с сыростью в комнату вошел легкий, теплый ветер, отдаленный городской шум

и паровозные гудки. Лампа мигала под ветром и временами в комнате было темно.

Александров зевнул и сказал:

— Душно и ко сну клонит. Устаешь, знаете ли, за день. Много хлопот с этой артелью. На будущей неделе

откроемся. — Он положил голову на руки. — Придется мне, у вас заночевать, если позволите. Как-нибудь

устроимся.

— Пожалуйста.

Печерский ходил по комнате. Четыре шага вперед, четыре назад.

— Да вы сядьте или ложитесь спать. Кстати, у них тихо.

— Ложитесь вы. Вы — гость.

— Какой там гость. — Александров закрыл ладонью глаза. — Россия… Россия… И паровозы гудят здесь

по-другому. Другим голосом, другим языком. — Он прислушался к шагам Печерского у себя за спиной:

— Ладно. Поживем — увидим.

— Увидим, — странным голосом сказал Печерский. Он остановился позади Александрова.

За стеной звенело серебро и шуршали бумажки. Там шел счет, тасовали карты и слышно было, как

стучали краем колоды об стол.

Александров зевнул и повернулся к Печерскому. Секунду, а может быть четверть секунды, он видел перед

собой черную дырочку, дуло револьвера.

— Иуда! — закричал Печерский и выстрелил. Затем, рассчитанными движениями, он потушил лампу и

вскочил на подоконник. На секунду его поразила ужасающая тишина в комнате и за стеной, и он спрыгнул вниз,

в темноту, тишину и ночь.

— Ироды. Кто стрелял? — задыхаясь, спросили за стеной. Александров лежал на полу. Никто не ответил.

Тогда сильные удары потрясли стену и дверь сорвалась с петель. Но бывший гвардии полковник Павел

Иванович Александров — умер две минуты назад.

XIII

Был такой час, когда в ночной чайной на Смоленском, можно увидеть выехавшего поутру извозчика,

заночевавшего в Москве крестьянина и продрогшего от сырости вожатого с трамвайной станции. Был белый

день, пять часов утра. Окна чайной выходили во двор и упирались в кирпичную, отсыревшую стену. Кирпич

только розовел, отсвечивая на заре, и в чайной было полутемно. Проститутки, воры, бездомные бродяги и

пьяницы, затем ночные извозчики и сезонники, — маляры, плотники и землекопы схлынули еще засветло. В

чайной было пусто и сыро от сырых опилков и пролитого кипятка. В шесть часов по положению закрывали.

Половой зевал, прикрывая рот кулаком, и поглядывал на часы-ходики, помахивая мокрым, свернутым жгутом,

полотенцем. Два извозчика, крестьянин и вагоновожатый были ему понятны, неинтересны. Непонятен был

только худощавый гражданин в толстовке, бросивший пальто на стул, а фуражку на стол и положивший голову

на руки. Извозчики, не торопясь, допивали первый чайник. Утренняя езда начиналась в девятом часу.

— Пару и четверочку любительской, гражданин, — заказал молодой, обросший рыжим первым пухом,

извозчик.

— Гуляешь на все двадцать? — спросил второй. Он был постарше, в неопределенном возрасте, между

сорока и шестидесятью.

— Много не нагуляешь без почину.

— Без почину. А я вчерась у Трухмальных рупь ни за что отдал. Такой мильтон попался — не дай бог.

— Учить вас надо архаровцев, — назидательно сказал вагоновожатый, — все уши обзвонишь, а вам хоть

бы что…

Разговор оборвался. Извозчикам хотелось продолжать, но говорить собственно было не о чем. Потому

молодой извозчик повернулся к крестьянину и легонько стукнул его в бок.

— Откеда землячек?

— Сергиевские…

И опять не о чем было говорить, но от привычки к вынужденному безделию в ожидании седока, сами

собой явились беззлобные шуточки,

— Богатые вы там черти… Дачники.

— Богатые? — удивился крестьянин.

— Хошь сменяемся. Ты на облучен, а я с твоей бабой лягу.