которой он подходит к своим отношениям с рабоче-крестьянской властью. Он отрекается от всего мелкого и

личного и помогает нам обезвредить вас. Вот где долг и мужество. Угодно вам подписать свои показания,

касающиеся ваших отношений с Ричардом Клемм?

П е ч е р с к и й . Да… Сейчас. Вот еще что… Я просил разрешить мне свидание с моей женой Натальей

Николаевной Печерской, урожденной Лугиной.

С л е д о в а т е л ь . Я помню. От Натальи Николаевны Шварц, урожденной Лугиной, поступило

заявление… Можете ознакомиться. Она отказывается притти к вам на свидание… Еще один вопрос. Если бы вы

очутились на свободе, вы продолжали бы ваше дело? Можете не отвечать на этот вопрос. ,

П е ч е р с к и й . Я отвечу. Нет. Вот я сказал и вижу, что зачеркнул жизнь. Мне тридцать три, а я почти не

жил. Был студентом университета святого Владимира, носил сюртук на белой подкладке, целовался с

девушками в Царском саду. Потом школа прапорщиков, война. Потом — грязь, игра, Париж и притоны. Вот

теперь, когда непоправимо и поворота нет, теперь ясно, что жизнь. Есть в чем каяться. Вы, я вижу, не верите?

Говорил высокие слова, а сам лез на рожон за Гукасовский керосин, за Мамоновскую усадьбу, и все валилось и

все от меня бежало. Зачеркнута жизнь. Есть в чем каяться. Вы, я вижу, не верите.

С л е д о в а т е л ь . Почему же… Люди очень меняются в заключении.

П е ч е р с к и й . Да, жизнь идет мимо и другие целуются над Днепром, и другие гуляют по

университетскому двору. Так… Ну что же дальше?..

С л е д о в а т е л ь . Дальше — дело суда.

На этом кончается стенограмма допроса.

Был шестой час утра. Без четверти шесть — ясный осенний рассвет. Коробов спрятал в стол бумаги и

погасил электричество. На матовом стекле двери, освещенной из коридора, появился отчетливый силуэт-

профиль и острие штыка конвоира. Уличный шум рвался в комнату — звонки трамваев, хриплый рев

грузовиков и выкрики: газета “Правда”! “Правда”, “Известия” за сегодня! “Рабочая Москва”!..

Настал новый день.

П У Т Е Ш Е С Т В И Е Н А П И ГАЛ Ь

I

Витович взял из рук толстой и печальной дамы карабин и выбрал необыкновенную цель. Черный кружок

в центре диска соединялся с фотографическим аппаратов и машинкой для вспышек магния. Если пуля попадала

в цель — магний вспыхивал лиловым пламенем, и аппарат автоматически фотографировал стрелка. Это стоило

франк и двадцать пять сантимов.

Витович промахнулся четыре раза. На пятый раз пуля ударила в центр диска, вспыхнул магний и

щелкнул аппарат. Толстая дама сказала “Минуту — мсье” и грустно ушла за перегородку.

— Это называется стрельба по фальшивой цели, — сказал Витович, — смотри, Мишель, — у ружья

спилена мушка. Надо целиться на сантиметр ниже цели. Фальшивый прицел.

Мишель стоял позади Витовича, расставив ноги и наклонив голову. Он держал шляпу в руке и его низкий

и квадратный лоб блестел, как полированная кость. Он брил волосы над самым лбом, чтобы лоб казался

больше. Витович смотрел на Мишеля и думал, как годы и одежда меняют людей. Грузный, седеющий господин

в котелке мало напоминал рыжего, багрового от загара механика с грузового парохода “Руан”. Их связывало

четырехлетнее плаванье, их разделяли десять лет — третья часть прожитой Витовичем жизни. И так как они

совершенно потеряли друг друга на десять лет — прошлое для Витовича было близко, как вчера.

Толстая дама принесла влажный снимок. Это был скорей фотографический курьез. Нос и губы Витовича

удлинились до неестественных размеров и упирались в короткий, усеченный предмет, который был ружьем. Но

глаза, серые, остановившиеся глаза, и нахмуренные брови выглядели очень живо. Дальше, вне фокуса, можно

было рассмотреть низкий лоб, широкий нос и толстые, скептические губы Мишеля. Витович рассмеялся и

положил мокрый, свернувшийся снимок в карман.

Пьяные американцы расстреливали последние заряды в тирах. Внезапно погасли багровые гроздья

фонарей передвижной ярмарки. Одни за другими останавливались лодочки, велосипеды и золотые быки

каруселей. Последними остановили движение колеса лотерей, похожие на колеса больших речных пароходов. В