патронов. Впоследствии эта винтовка и патрон вероятно, обошлись не дешево испанцам. Ниеса была

великолепна. Ее предлагали только богатым гостям, кроме того, она танцовала для туристов с живым удавом. За

месяц до этой встречи я продал богатому аргентинскому скотоводу тридцать одно полотно, тридцать один этюд

голых африканок. Я был почти богат и я выкупил эту женщину и ее удава из дома, о котором говорил. Пять лет

она, была со мной, она была моей подругой, моей женой, если вам угодно. И она будет ею до моего последнего

дня. Воздух и солнце Африки удлинили мою жизнь на несколько лет. Когда же воздух и тепло оказались

бессильными, я и Ниеса сели на пароход и поплыли в Марсель. Я хотел умереть в Париже, под парижским

небом, под небом Монпарнаса, хотя бы за столиком кафе “Дом”. Но, повидимому, я умру на этой широкой и

мерзкой постели, жесткость которой вы испытали сегодня сами. Мой дорогой незнакомец, если вы стоите

больше, чем обыкновенный бульварный волокита, если вы видите дальше и глубже, чем эти ночные филины в

моноклях, и фазаны в смокингах, будьте великодушны к подруге умершего художника, женщине по имени

Ниеса. Будьте великодушны к женщине, которая умеет думать о жизни и людях, любить и быть верной и

которой не осталось в жизни ничего, кроме тротуаров рю Пигаль и бульвара Роше-Шуар”.

Витович дочитал письмо и поднял голову и увидел отраженные в зеркале широко раскрытые глаза,

неподвижные, черные, как антрацит зрачки и ресницы, загнутые кверху, как хлыст.

— Ты уходишь?

— Я приду.

— Ты придешь ночью в Буль Нуар — ты придешь? — спрашивает задыхающимся шепотом Ниеса. —

Дай мне память о себе. Память. — Ее пальцы цепляются за пуговицы пиджака и путаются в галстухе. Витович

опускает руку в карман. Он находит высохший, свернувшийся в трубку, фотографический снимок, фотографию,

снятую на бульваре. Ниеса берет снимок и, не глядя, прячет его в сумочку, прячет рядом с седой прядью волос,

перевязанной черным траурным крепом.

— Ночью, в “Буль-Нуар”.

III

Через два часа — светает. Облака раздвигаются и открывают бледную, слабо мигающую утреннюю

звезду. Две багровые полосы, одна над другой, вспыхивают на востоке. Разорванные клочья пара плывут над

виадуками, над светящимся чертежом рельс, над железным плетеньем семафоров и стрелок вокзала Сен-Лазар.

Первые утренние поезда уходят из Парижа на запад к океану и на юг к морю. В тоннеле метрополитэна с

жужжащим сквозным гулом пробегает шестичасовой поезд. День начинается и проходит по разному для

Витовича, Мишеля и женщины из Орана по имени Ниеса. Когда же приходит вечер и ночь, — пьяницы опять

расстреливают последние заряды в тирах, одни за другими останавливаются лодочки и золотые быки каруселей

и на бульваре Рошешуар опять пахнет жареными каштанами и горьким дымом бензина.

Ниеса спускается по лестнице в дансинг “Буль Нуар” и смотрит вниз сквозь алкогольный пар, и

пахнущий косметикой дым сигарет.

— Ниеса, — говорит ей гарсон с лицом посланника, — это направо в углу.

Красивый солдат и студент, одетый, как танцор из Фоли-Бержер, поднимаются с мест, но она проходит,

раздвигая танцующие пары и отстраняя руки, протягивающие ей бокалы. Она проходит в угол залы. На столе

рядом с рюмкой тускло-зеленого ликера лежит котелок и трость. Мишель показывает ей на стул рядом с собой.

Третьего стула нет и высокого человека с мягкими светлыми волосами тоже нет.

— Он не пришел? — спрашивает Ниеса.

— Гарсон, — говорит Мишель, — еще одну Тарагонь…

— Он не пришел? — повторяет Ниеса.

Улыбка раздирает губы Мишеля и маленькие глазки пропадают в глазных щелках.

— Он не мог притти. Но он ждет тебя.

— Где?

— У меня.

— Тогда — идем.

— Если хочешь…

Он стучит тростью о мрамор.

Площадь Пигаль сияет, как цирковой манеж, кафе и синема площади светятся, как ложи. Дальше они

едут по тихим улицам. Такси обгоняют их и пропадают, скрестив свои двойные, золотые огни с их огнями.

Зелено-золотым многоточием уходят на закруглении фонари. Отражения огней в мокром асфальте похожи на