В ней, как помнит читатель, было написано:

Громовые проклятия взметнулись с мостовой к окну, где стоял де Флессель.

Не догадываясь о причине, он почувствовал угрозу и отпрянул от стекла.

Но его уже видели, уже знали, где он, и толпа устремилась вверх по лестнице; на сей раз то был всеобщий порыв, и те, кто нес доктора Жильбера, отпустили его, увлекаемые этим приливом, вздымаемым вихрем ярости.

Жильбер тоже хотел пройти в ратушу, но не затем, чтобы мстить, а чтобы защитить де Флесселя. Он уже поднялся на первые ступеньки, как вдруг почувствовал: кто-то настойчиво тянет его назад. Он обернулся, намереваясь избавиться от этих новых знаков внимания, но увидел Бийо и Питу.

– Что там происходит? – спросил доктор, указывая в сторону улицы Тиссерандри.

– Идемте, доктор, идемте, – произнесли одновременно Бийо и Питу.

– Убийцы! – вскричал Жильбер. – Убийцы!

Дело в том, что помощник Делоне рухнул, пораженный ударом топора; разъяренный народ расправился и с жестоким, своекорыстным комендантом, притеснявшим несчастных узников, и с благородным человеком, который неустанно помогал им.

– Да, идем отсюда, – промолвил Жильбер. – Мне стыдно, что меня освободили эти люди.

– Успокойтесь, доктор, – отозвался Бийо. – Те, кто сражался там, и те, кто убивает здесь, – разные люди.

Доктор начал спускаться с лестницы, на которую он поднялся, стремясь на помощь к де Флесселю, и тут людской поток, который совсем недавно ворвался под арку, извергся из нее. Он влек с собой человека, который отбивался, пытаясь вырваться.

– В Пале-Рояль! В Пале-Рояль! – вопила толпа.

– Да, дорогие друзья, в Пале-Рояль! – вторил ей этот человек.

Толпа увлекала его к реке, словно вовсе не собиралась доставить его в Пале-Рояль, а намеревалась утопить в Сене.

– Еще один, которого собираются прикончить! – воскликнул Жильбер. – Попытаемся спасти хотя бы его.

Но только он это произнес, раздался выстрел из пистолета, и дым скрыл де Флесселя.

Жильбер, охваченный безмерным гневом, прикрыл глаза рукой; он проклинал народ, который, будучи столь велик, не нашел в себе силы сохранить чистоту и запятнал свою победу тройным убийством.

А когда он отнял руку от глаз, то увидел три головы, насаженные на пики.

To были головы де Флесселя, де Лома и Делоне.

Одна возвышалась над ступенями ратуши, вторая посреди улицы Тиссерандри, третья на набережной Пельтье.

Они образовали собой как бы вершины некоего треугольника.

– О Бальзамо, Бальзамо! – со вздохом прошептал доктор. – Неужто этот треугольник и символизирует Свободу?

И он устремился к улице Корзинщиков, увлекая за собой Бийо и Питу.

На углу улицы Планш-Мибре доктор увидел фиакр, остановил и сел в него.

Бийо и Питу уселись рядом с ним.

– В коллеж Людовика Великого! – крикнул Жильбер, откинулся на спинку сиденья и погрузился в глубокую задумчивость. Бийо и Питу не решились нарушить ее.

Переехав через мост Менял, фиакр покатил по улице Сите, въехал на улицу Сен-Жак и остановился у коллежа.

Париж был в крайнем возбуждении. Новость уже разнеслась по всему городу; слухи об убийствах на Гревской площади перемешивались с горделивыми рассказами о взятии Бастилии; на лицах можно было прочесть, какое разное впечатление производят такие вести на разных людей – ведь на лице высвечивается все, что происходит в душе.

Жильбер не выглянул в окно, не промолвил ни слова. Есть нечто смехотворное в народных овациях, а именно так и воспринимал Жильбер свой сегодняшний триумф.

И потом ему казалось: хоть он и пытался предотвратить кровопролитие, несколько капель пролитой крови все-таки попало на него.

У ворот коллежа доктор вышел и знаком позвал с собою Бийо.

Питу же остался сидеть в фиакре.

Себастьен все еще был в лазарете; принципал коллежа, как только ему доложили о прибытии доктора Жильбера, сам проводил его к мальчику.

Бийо при всей своей ненаблюдательности хорошо знал характер отца и сына и внимательно следил за тем, что происходило у него на глазах.

Насколько мальчик был уязвим, раздражителен и нервичен в горе, настолько спокоен и сдержан он был в радости.

Увидев отца, Себастьен залился бледностью и словно лишился дара речи. У него только слегка задрожали губы.

Потом с криком радости, похожим на крик страдания, он бросился на шею к отцу и молча обнял его.

Доктор так же молча обнял сына. А потом, выпустив из объятий, долго всматривался с улыбкой скорее печальной, чем счастливой.