С этой логической точки зрения, которая всякое суждение измеряет целью истины, вопрос об истинности или ложности распространяется одинаково как на утверждения, так и на отрицания. Мы признаем истинными или ложными также и отрицания, и уже по одному этому противоположность одобрения и неодобрения не может попросту покрываться противоположностью утвердительных или отрицательных суждений. И из первой противоположности нельзя вывести никакого основания в пользу координации утверждения и отрицания.

Таким образом, логическая оценка по цели в действительности находит уже как положительные, так и отрицательные суждения. И поэтому от этого логического рассмотрения, которое, исходя из цели, оценивает действительно совершающиеся движения мышления, необходимо отличать психологическое исследование, которое спрашивает о том, что происходит в нашем действительном мышлении, где в течение этого последнего возникает отрицание, и как вообще может возникнуть та общая целевая мысль об истине, которая лежит в основе одобрения и неодобрения. И моя точка зрения, с которой в существенных пунктах согласен сам Виндельбанд, в коротких словах сводится к следующему. Я исхожу из простейших непосредственных актов суждения, которые коренятся в наглядном представлении; соединение представлений и достоверность его значимости даны вместе с тем совершенно помимо всякой рефлексии, и здесь еще не может быть речи о той или иной сознательной цели. Эти акты суждения выполняются нами совершенно непреднамеренно, с неуклонностью естественно необходимого процесса, – познавание предметов окружающей нас обстановки, суждение о том, что это находится здесь, а то там, и т. д., – и наши шаги сопутствуются здесь непосредственной очевидностью. Если бы по психологическим законам мы не совершали и не могли совершать никаких иных соединений представлений, то нам и на ум не приходило бы спрашивать об истинности и ложности. Однако наше мышление выходит за пределы данного; через посредство воспоминаний и ассоциаций возникают суждения, которые прежде всего равным образом образуются с тою мыслью, что они выражают действительное, – например, когда мы ожидаем найти знакомое на знакомом месте или предполагаем о каком-либо цветке, что он пахнет. Но часть того, что предполагается таким образом, сталкивается с непосредственно достоверным: не находя того, чего мы ожидали, мы приходим к сознанию разницы между просто представленным и действительным; то, в чем мы непосредственно уверены, есть нечто другое по сравнению с тем, о чем мы судили в предвосхищении о том. И теперь выступает отрицание, которое уничтожает предположение и отказывает ему в значимости. Тем самым создается новое поведение, поскольку субъективная комбинация отрывается от сознания достоверности. Субъективная комбинация сравнивается с той, которая не вызывает сомнений, и познается ее отличие от этой последней. Отсюда возникает понятие значимости. Но поведение это возможно лишь при предположении не одной только субъективной комбинации – тут предполагается также и склонность считать эту последнюю значимой. Отрицание, как говорит Фихте, по содержанию обусловлено, оно лишь по форме безусловно. Точно так же и понятие различия (которое Шуппе с полным правом подчеркивает в его значении для отрицания) хотя и предполагает представление о различных объектах, но оно еще не дано вместе с этим представлением, и как общее понятие, оно возникает лишь благодаря рефлексии над отдельными различениями. Итак, отрицание двояким образом зависит от положительного суждения: оно предполагает таковое суждение в качестве объекта, которое и мыслится здесь с ожиданием его значимости, и в то же время отвергает испробованное утверждение. И основанием для этого отвержения первоначально служит опять-таки нечто положительное – данный объект, отличие которого от моего представления познается – verum sui index et falsi. И сознательная цель истины может возникнуть лишь тогда, когда мы делаем эти опыты. Мы не можем ощущать ценности истины, если наше внимание не обращается на это ее противоположностью. Но мы должны испытать, с одной стороны, непосредственную очевидность непосредственных суждений, с другой – отличие субъективных комбинаций от непосредственно достоверного, и лишь тогда можем мы образовать понятие истины.

Это отношение, согласно которому отрицание не одинаково первоначально, как положительное суждение, а напротив, предполагает это последнее как со стороны синтеза субъекта и предиката, так и со стороны достоверности этого синтеза, – это отношение ясно отражается в языке. Если бы был правилен тот взгляд, что утверждение и отрицание суть будто бы два одинаково первоначальных способа отношения к первоначально проблематическому синтезу «S – P», – то в таком случае нужно было бы удивляться (Бергманн и Виндельбанд категорически это признают), что утверждение в большинстве случаев не находит себе никакого особого грамматического выражения. Тогда как отрицание имеет таковое выражение. Лишь тогда появляется , «подлинно», «воистину» и т. п., когда необходимо бывает противостать угрожающему отрицанию.

Совершенно справедливо, что мы без конца могли бы размышлять над предикатами «значимый» и «незначимый», как это подчеркивает Виндельбанд (Strassb. Abh., с. 170): «A есть B» – истинно, что «A есть B» – истинно, что «A есть B» есть истинное положение и т. д.; «A не есть B» – истинно, что «A не есть B» – ложно, что «A не есть B» есть ложное положение – ложно, что «A есть B» есть истинное положение и т. д. Но это ни в каком случае не служит основанием для возражения против нашего понимания. Напротив, это подтверждает, что «положение – истинно, положение – ложно» отличается от какого угодно другого суждения только своим предикатом. Та же самая бесконечная рефлексия имеет место и по отношению к нашему самосознанию: «qui scit, eo ipso scit se scire… et sic in infinitum» (Спиноза, Этика II, 21) – конечно, лишь в абстрактной возможности. Ибо в действительности когда-нибудь должна же быть налицо достоверность, которая не может уже отрываться рефлексией от того содержания, к какому она относится, и особо подчеркиваться. И таким образом, возражение доказывает то, что оно хочет опровергнуть, именно что в основе всякого акта суждения лежит тот непосредственный акт суждения, в котором нельзя уже разъединить связь представлений и «одобрение» или «подтверждение».

37. О недостатках аристотелевской теории в этом отношении см. превосходнейшие замечания Prantl’я, Geschichte der Logik I, 118, 144 и сл. В других случаях Аристотель явно признает, что отри-цание принадлежит лишь к области мышления. Metaph. VI, 4. Ср. подробные рассуждения H. Maier a, die Syllogistik des Aristoteles I, 5 и сл. 126 и сл.

38. В Федоне, Сар. 52, 103 D и сл. Платон исследует поучительным образом .

39. Trendelenburg, Logische Unters. XII. 3-е изд. II, 151 3-е изд. 171. Ср. El. Log.Arist. к §ю. Arest. Cat. 6. 6 а 12 и места у Waitz'а к Cat. 116, 34.

40. . Arist. Met. Г 49. 100 b 610.

41. Ср. относительно этого «non-» также Ргапй’я, Geschichte der Logik 1,144. Lotze, Logik s-е изд., с. 61 и сл.

42. Затем пошли еще дальше и название противной противоположности ограничили наиболее далеко отстоящими друг от друга звеньями ряда таких различий. Следовательно, между цветами противной противоположностью признается лишь черный и белый, но красный и желтый признаются лишь как разделительные, а не как противные. Так поступил, согласно с аристотелевским определением (Categ. 6, 6а 17 и в других местах. См. места у Waitz a, Org. I, с. 309), что , Тренделенбург в Log. Unters. Cap. XII и по его примеру Drobisch, Logik 3-е изд., § 24, с. 27? и Ueberweg, Logik 3-е изд., § 53, С. 108 и сл. Но тем самым (согласно рассуждениям на с. 152) привходит совершенно новая точка зрения, – точка зрения сравнения различий представляемого, которая нисколько не касается нас здесь, где речь идет только об основаниях отрицания.

43. «Покой не есть простое ничто», говорит Спиноза (Tract. De Deo II, 19) и воздвигает на этом всю свою физику.

44. Metaph. Г, 3. 1005 b 19: То ( ’ , ), … , , , , ( ’ ) ’ , . . 4. 1006 b 33: (ср. к этому Metaph. В, 2996 b 31: , , , ). Если Аристотель в указанной выше связи применяет положение, что противоположное не может-де в одно и то же время принадлежать тому же самому, и, по-видимому, пользуется им как доказательством в пользу того, что тот же самый не может принять, что то же самое в то же самое время есть и не есть, – то этого, естественно, не следует понимать таким образом, словно этим устанавливается высшее основоположение или основоположение, независимое от закона противоречия. Аристотель не только опровергает это в той же самой связи, но и возвращается к этому позже (Metaph. IV, 6.1011 b 15: , , признает, следовательно, этот последний, наоборот, зависимым от первого. Приведенное выше доказательство есть, напротив, лишь в аристотелевском смысле, т. е. argumentation ex concessis, которая хочет доказать, что положение «Никто не может принять, что тому же самому принадлежит и не принадлежит то же самое», заключается в признанном положении «тому же самому не может принадлежать противоположное».

45. Этому не противоречит, что в Metaph Г Аристотель на первом плане придает своему принципу онтологическое понимание, и это понимание т. е. положение, что то же самое не может в то же самое время быть и не быть также и в других местах устанавливает как его собственный смысл. Так как мышление имеет своей задачей лишь познавать сущее и его истинность и ложность зависят от того, связывается ли в мышлении то, что связано в сущем, разделяется ли то, что разделено в сущем, то логический принцип не мог бы существовать, если бы он не выражал основного определения бытия, его достоверность непосредственно включает, что он соответствует бытию. Но в тех рассуждениях, в которых Аристотель выясняет значение своего принципа и его неопровержимость, – повсюду в них решающая роль принадлежит логической точке зрения; кто хотел бы не признавать принципа, тот вообще уже не мог бы ничего ни мыслить, ни утверждать. Ср. H. Maier, Syll. d. Ar. I, 41 и сл.