Шрифт:
4
Зачем же вновь на фронт и «до победы!» снова? Солдаты в постолах… и бесконечный шлях… И ветер флагов вновь, и кровь смятенья злого в обманутых очах… 5
Как пахли на полях теплом июня ночи (не верилось, что там, на улицах Москвы, на тротуар упал расстрелянный рабочий за то, что не склонил пред паном головы…). Гей, сквозь огонь и гул селян простая доля с ободранной сумой бредет сквозь города. Там дети по углам заплаканны и голы и женщины в нужде стареют от труда. И только кое-где пронзит полотна ночи, как сердца перебой, предчувствие судьбы, и снова всё шумит, и снова всё грохочет, как будто камни кто бросает на гробы… 6
Вдали гремел Октябрь, подъемля крылья строго, светили волны звезд для городов и сел,— то шли мы, как один, на дьявола и бога, и вспыхивал наш гнев, как огненный бензол… Уже летели в грязь не лишь одни погоны, а головы панов — так праведны клинки… И всюду на путях гудели эшелоны — то мчались на фронты, на бой большевики… За ними с ветром гул, за ними с ветром звоны, проклятья и огонь, надежды и любовь, пожары били вверх бичом своим червонным, куда-то звал простор: «Иди, не прекословь…» Всё снятся мне перрон, отряды и вагоны, и ветер, что сады шатает всё сильней, в вагоне сквозь окно Оксаны взор бессонный, в туманах вечеров рыдание полей… И верила она: красногвардеец-воин лишь за рабочий люд против панов идет, ведь неспроста у всех, тревожен, неспокоен, бескраен, как любовь, в сердцах огонь цветет… Ведь все они в нужде, оборваны и босы, от шахт и от станков, где поднялась весна… И срезала тогда свои Оксана косы, и в грубую шинель закуталась она. И снова будто сон, и Лоскутовка где-то, разбитый грузовик и на перроне кровь… А за горою гром не молкнет до рассвета — в разбитое ведро так бьет лопата вновь… 7
Зеленый прежде лист как будто ржа сгубила, в холодный стебелек пробрался едкий дым. Железная гудит и днем и ночью сила и обгоняет даль по рельсам золотым… Видения-огни горят над дикой кручей, над шахтами встают и в степь зовут в ночи; на головах у них венком багряным тучи, и от очей звенят и падают мечи… Как будто кто открыл железные ворота в неведомый нам край… И сердце — как орел. И падают мечи, гей, на шахтеров роты, горячей стали крик над тишиною сел… Чьи ж серые в огне опять я вижу очи и юных губ тепло, как милый свежий цвет?! Былое, всё в крови, разорванное в клочья, развеяли поля в туманах этих лет… 8
Но громыхала даль тревожная во мраке… О небо, ты скорбишь израненным лицом!.. То с запада пришли германцы, гайдамаки и золото полей закрыли злым свинцом… О, то они тогда зарезали заводы!.. Как стала холодеть Донетчина моя!.. Над степью ужас плыл, как бы кровавой содой засыпало души печальные поля… Смешали всё в крови… И на отряд Оксаны как будто гром упал, — был весь отряд пленен… Как будто и сейчас там рыщет ветер пьяный и в выемке лежит разбитый эшелон… Во тьму, в ночной мороз Оксану выводили, как тысячи других, в тревожную бессонь… И слышала тот крик, Донетчина, не ты ли, Сухой и острый: «По большевикам — огонь!..» Японский карабин… и в грудь вонзились пули… Простреленной идешь ты, молодость моя. В спасение и свет поверить я могу ли? Оксана будет жить, об этом знаю я. Оксану спас старик, упрятал после боя, ходил за нею он, оправилась она. И снова без конца далекий звон забоя, поселок заводской и неба глубина. Мне хочется сказать, что осень ясноока и что ее приход — краса полей родных. Я видел лик ее — то рядом, то далёко — и с ветром посылал ей жар поэм своих. Приходит листопад, по шахтам он блуждает, браслетами звенит — осеннею листвой, так верб моих тоска порою отступает, когда припомнишь ты: весна не за горой. И тихая печаль, и эти неба сини начальный день любви напоминают мне. Ох, стонет сердце там, пьет в сладкой грусти ныне узоры теплых грез… То я бреду в огне… То я бреду в огне… В душе простор зеленый, молчанием цветут заветные слова… А в небе молодом, где тучи — коногоны, как будто шелестит багряная трава… 9
Рыданья, боль, тоска… Под сапогом германца рабочий изнурен и стонет селянин… А день гудит, встает в пылающих багрянцах, — то с севера идут, поднявшись, как один… В степях железный дух… Стяг красных армий гордый простер свое крыло на север, на восток… И таяли, как дым, петлюровские орды, и таял без следа немецкий злой поток. Ведь понял селянин, и протянул он руки рабочим наций всех, что помогли в бою, и под тополий шум, под пушечные звуки он обнял навсегда Советов власть свою. 10
Зачем же буйный Дон, нагайками известный, которых не забыть рабочим никогда, волнуется, гудит, поет чужие песни, и пьяный генерал несет войну сюда? И города в крови, в отчаянье кричали, и падали мосты — чем ближе до Москвы… Белогвардейцы всё своим огнем сметали, погромы и гробы — следы их таковы. Под Брянском дым и кровь… И в тыл к нам вражьи рейды… От выстрелов бегут огни, огни, огни… И плакали без слов поры осенней флейты, и горькая полынь венчала эти дни… Буденный, где ты, где?.. Уже твои отряды вздымают пики ввысь, в свод неба голубой… Так РСФСР летит во тьму снарядом, чтоб дать буржуям бой, последний страшный бой… Удары под Орлом. И в страхе — белых банды, они бегут на юг, бросая стяги в прах… Звенели черепа, и с бурею команды в затылки злым панам летели дым и страх. О, кто ж там на коне, где пыль и эскадроны? Под шапкой не видать лица издалека… И верить я хочу, что упадут короны и землю обновит Свобода на века. А море (как тогда!) с пахучим теплым звоном, как чайка в час беды, бьет в желтый берег вдруг, как бы звенят вдали без счета камероны и от продольна вновь — тяжелый сладкий дух… В каких тогда очах огни Афин сверкали и грезил Диоген о солнечных веках? Провидел ли тогда он Коминтерна дали, и мог ли он мечтать о радиовеках? На теплых бурьянах не сын к отцу стал строже (о классовой борьбе еще не всякий знал), — Одесса и Херсон, за ними Запорожье, сплетая песен гнев, услышали сигнал… Над морем синий парк. Луна блуждает в травах. В заливе корабли — как чайки на пути… И на воде дрожит среди дорог кровавых тот бесконечный путь, куда нам всем идти… То глянул сквозь века прожектор с полуночи, и хмуро шелестят знамена грозных дней, как будто рассказать до боли кто-то хочет о крови, что на них горит всё горячей… По улицам в ночи бродила там Оксана, ей отсветы луны — как память свежих ран, и словно шла она от поцелуев пьяно за реющей мечтой на заревой туман… 11
Пусть с запада летит стервятник одноглавый, — ему не проглотить советского герба, ведь захлебнется он в своей крови без славы и упадет в дыму — презренная судьба… Несется шляхты клич: «От можа и до можа», [30] — и жовниров ряды идут путем степным… И виснет без конца над Киевом тревожным разорванным рядном зеленый тяжкий дым… И вновь набата зов. В легендах эшелоны, и синей дали край надеждою зацвел… С Кубани в помощь нам идет Семен Буденный, и радостно шумит непокоренный дол. Один удар — и фронт, железный фронт прорвали… Нет, не поможет им французский маршал Фош. И крики без конца до Праги долетали, как ветер долетал: «Даешь! Даешь! Даешь!» И видели полки: притихла крепость Гродно, и стены Осовца дрожат в смятенье злом… Но откатился вновь великий гнев народный, как будто на степях грозы далекий гром… Не скоро пан-орел свои залечит раны, не даст спокойно спать панам варшавским страх, лишь глянут на восток — пылает сквозь туманы «республики рабов» непобедимый стяг… И армии пошли к воротам Перекопа, где Врангеля орда, как дикой ночи тень, где виноград цветет и где в стальных окопах враги из батарей стреляли в алый день… Гудит, гудит, гудит по селам и заводам горячий долгий крик: «Товарищ, на коня!» А где-то над Донцом печально осень бродит и волн голубизна задумалась, звеня. В тот день, когда снега долины грудь укрыли и ветер без конца шумел над Сивашом, орудия врагов в агонии забили и небо осветил пожар сплошным огнем… О, тяжкий, долгий день… И десять тысяч сразу сожрал последний штурм… О, тяжкий, долгий день! И вот погони гром, то гонят, как заразу, белогвардейский сброд вдоль вставших деревень… О Перекоп мой, ты — проклятый и любимый!.. Теперь ты красным стал. Но бой здесь был таков, что многим не видать теперь заводов дымы и уж не услыхать мелодии гудков… Не плачут журавли, не мчатся эшелоны. О, голубой мой звон путей в иную новь!.. Где отгудел простор, там ветер утомленный, задумалась трава и дымом пахнет кровь… 30
От моря и до моря (польск.). — Ред.
12
В Полтаве женотдел. Там видели Оксану, нельзя и передать, как выросла она. Как море в октябре, когда порою глянет на вас ее очей бездонных глубина!.. То митинг, а то сход. Она уж коммунистка. И любит РКП, как любит свой народ. И словом и трудом стоит к заводам близко и женщин на селе она зовет вперед. 13
Горелым пахнет даль. Поволжье в дни и ночи протягивает к нам худые руки сел… Из зарубежных стран пришел бы хлеб рабочих, но не позволит им Европы произвол. Как золото зубов — так кованы кордоны… Когда ж восстаний жар растопит их навек и в бриллиантах звезд наступит на короны, как ветер, как огонь, свободный человек? А листья шелестят на мокрых тротуарах… И хочется стрелять и плакать без конца… Нет, нет, недаром нам гудела даль в пожарах, недаром мы царя смели грозой свинца! И всё как будто сон… Голодный фронт… Оксана… В седую даль идут-уходят поезда… О ветер милый мой, товарищ мой чуть пьяный, ведь не забудем мы с тобою звон труда!.. Один лишь только труд избавит нас от горя, а власть из наших рук врагам не вырвать, нет. Поволжью мы дадим зерна в достатке скоро, рабочая рука избавит нас от бед. В последний раз шумит буржуй в своем квартале, и гобеленов мир живет последний день… Ведь трубы и гудки давно уж отрыдали, и обагрила кровь последнюю ступень…