Шрифт:
5
Всё громче пушки громыхают: «Мы к вам идем, мы к вам идем!» И каждый юноша мечтает с Олегом рядом встать бойцом, чтоб по ночам «снимать» охрану с постов врага сторожевых, чтоб сад расцвел благоуханный и туч не стало грозовых; чтобы путем крутым, опасным идти вперед, в лучах Москвы, и чтоб промолвить братьям красным: «Мы тоже воины, как вы! Мосты и склады мы взрывали, шли к цели сквозь огонь и дым, мы вам сражаться помогали!» — «Спасибо!» — скажут братья им, с любовью, радостно обнимут, и зазвенит фанфар металл, бойцы стальные шлемы снимут перед геройством тех, кто пал. Всё дальше будут боя звуки, уйдет пред солнцем темнота. Живым пожмут солдаты руки и поцелуют их в уста. Знамена алые взовьются и засверкает сталь штыков, теснее воины сомкнутся и разом грянут на врагов. Так юность по ночам мечтала… А землю словно била дрожь, пожаром небо полыхало, и шла к Олегу молодежь. И крепла сила комсомольцев, за что сражаться — каждый знал. Оружье юным краснодонцам Туркенич Ваня раздавал. Они гордились краем милым, своим Донбассом трудовым. Пархоменко и Ворошилов примером в жизни были им, словно присутствуя незримо среди героев молодых. Олег рассказывал про Клима, про славу давних лет былых, как шел народ на белых гадов и степь горела на ветру, как Ворошилова отряды нещадно били немчуру, несли свободу Украине (их колыбелью был Донбасс!), давно Пархоменко загинул, но жив он в памяти у нас. «Донбасс!.. Мы все готовы к бою,— сказал Олег, сказали все,— за наше небо голубое, за розы в утренней росе, за птиц, поющих на рябине, за шахты, села, города, чтоб наша Родина отныне войны не знала никогда. Чтоб снова золотились нивы и счастьем каждый день дышал, чтоб нам в победы день счастливый „спасибо!“ край родной сказал». Кто биржу сжег в ночи бессонной, спас из концлагеря друзей? «Они, герои Краснодона», — шумели ветви тополей. Кто из фашистского полона к свободе братьям путь открыл? «Они, герои Краснодона»,— гул над широкой степью плыл. А кто немецкую колонну разнес, ее ломая строй? «Они, герои Краснодона, ребята хватки боевой». Борцы поры урочной ждали, чтоб на фашистский гарнизон напасть… Но яд таился в жале измены… Тьма со всех сторон борцам кричала: «Вас живыми на муки схватят палачи!» И вербы горестно над ними шумели кронами в ночи. И, словно плача, к ним склонялись, тревогой полнясь, небеса, как будто защитить пытались… Но смерть глядела им в глаза. Бежать, скрываться было поздно… Замкнулось западни кольцо. От гибели, нависшей грозно, спаслись лишь семеро борцов… Лишь семь средь нас… А остальные (не меньше ста ведь было их!) в подвалы брошены глухие… И патриотов молодых овеял стяг бессмертной славы, сердцам их был неведом страх… Олега мать во мгле кровавой стоит, на черный глядя шлях… Не возвратился сын с рассветом и не припал устало к ней… Я в образе печальном этом скорбящих вижу матерей, чьи сыновья в сраженьях пали за отчий край в года войны. «Олег мой!» — шепчет мать в печали. Рыдает лес: «Мои сыны!..» «Мои сыны, мои девчата, вам жить и жить бы, молодым!» — так шепчет, жалостью объята, родная мать-Отчизна им. И этот шепот бьется в стены тюрьмы, где смерти ждут они… Но не тоска, не страх презренный, во взоре — мужества огни. Стук в стены связью стал единой, роднил их думы и сердца… Сквозь прутья — небо Украины и звезды, звезды без конца глядят на лютые их муки, благословляя молча их, а в стены — стуки, стуки, стуки, и кровь, как гнев, клокочет в них. В полночный час, забыв о ранах, стучит им Громова Ульяна: «Я не сдаюсь! Он здесь, он с нами, бессмертный Ленин! Пусть в огне сгорю дотла, пускай ножами палач изрежет тело мне, — я не сломлюсь! И вы крепитесь! Священной клятвою борца мы все клялись… Друзья, держитесь, бесстрашны будем до конца!» И стук Осьмухина все слышат, что мужеством и верой дышит: «Друзья, в борьбе со смертью злою все силы надо нам напрячь. Стучу я вам одной рукою, другую — отрубил палач… Но тверд я! Пусть пытают снова,— не ослабею ни на миг. Я выстою, друзья, — ни слова не вырвет враг из уст моих! Достойно вынесем все бури, не нам страшиться лютых мук!..» Сквозь стены Бондарева Шура ему ответила на стук: «И я тверда! Пускай штыками насквозь исколют грудь мою, — товарищи, я рядом с вами, в лицо фашистам я плюю! Пусть непрестанно стук наш длится, родные облетит поля и пусть от стен тюрьмы домчится до башен звездного Кремля!..» И снятся им леса, долины, грохочет в небе майский гром, свободно дышит Украина, сады цветут в краю родном… Девчата с песнею веселой идут по берегу Днепра, сияет ясный день. И в школу бежит гурьбою детвора, и самолет под облаками в спокойной реет вышине… Как сердцу рассказать словами о вольном и счастливом дне?.. Всё это снится им… Но топот раздастся вновь в глухой ночи, на пытки, под звериный хохот, опять возьмут их палачи. Безжалостна, неотвратима, идет к ним смерть порой ночной, но воля их несокрушима, как ты, мой отчий край родной! И день минул, и ночь настала, звенят тюремные ключи, и входят к узникам в подвалы с душою черной палачи. Лютуют гитлеровцы снова, на юности срывая злость. Но вырвать извергам ни слова из уст борцов не удалось. Усталость палачей шатала… И смерть в тех камерах глухих невинных кровью написала: «Живыми в шахту бросить их!» Плывут часы тоски бездонной, воспоминаний, тяжких мук, и снова слышен в час бессонный сквозь камень стен — последний стук. И словно вновь сияет солнце: чтоб духом каждый не ослаб, приказ последний комсомольцам передает гвардейцев штаб. И, как из вечности тумана, сквозь стены стук им в сердце бьет, — приказ тот Громова Ульяна товарищам передает: «Друзья! Казнят нас на рассвете. Пока сердца в груди стучат, мы все пойдем навстречу смерти с любимой песней Ильича. И пусть она, как знамя рея, над миром гневно прозвучит. Пойдем на смерть отважно с нею, и нас ничто не устрашит!» 6
И наступило утро это… Ждет казнь героев молодых. Сквозь тьму прорвется луч рассвета и осенит бессмертьем их. Но до конца изведать муки им суждено… Никто не спит… И в каске смерть к ним тянет руки, прикладом в камеры стучит. Они встают. От ран, от боли качает их, как тополя… На смерть идут они за волю, и вслед рыдает вся земля. Сердца стучат, неразделимы, а где-то зелень, трав моря… Гори, заря, неугасимо, прощай, последняя заря! Их повезли… И след кровавый тянулся по земле сырой. Вставало солнце величаво над полем в дымке золотой. Они — как вешний цвет под солнцем, отвагой очи их горят. В толпе печальной краснодонцы глядели на своих орлят. А вербы опускали ветви, клонясь к последним их следам, и плакали в молчанье дети, прижавшись к бледным матерям. И гнев к фашистам ненавистным сердца людей сжигал огнем… «Прощай, наш край, прощай, Отчизна, без страха мы на смерть идем…» — орлята шепчут далям ясным. Всё ближе, ближе смертный час… Под солнцем, что для них погаснет, они идут в последний раз. Запели, шатаясь от боли, запели, хоть не было сил: «Замучен тяжелой неволей, ты голову честно сложил…» На горе врагам оробелым всё ширится, гордо звуча, наполнена скорбью и гневом, любимая песнь Ильича. Взлетает она в поднебесье, над шахтами, крышами хат. Всё громче в ответ этой песне орудия наши гремят. Будь славен навеки меж нами, кто в битве погиб за народ! Сливается песня с громами — с громами расплат и свобод. Советских орудий раскаты — как будто прощальный салют. Эсэсовцы, дрожью объяты, на казнь комсомольцев ведут. А песня звучит, не стихая, мятежно звенят голоса. А шурф, пустотою зияя, глядит в молодые глаза. Как море без дна и без брода, глубок он и черен, как страх. Но глубже к родному народу любовь в их горячих сердцах. Их в шахту бросают живыми, уже не спастись никому. Но смело, глазами сухими глядят они в черную тьму. И те, с легендарной судьбою, что в памяти нашей живут,— герои Триполья с любовью им руки свои подают. Затихли шаги обреченных… Их нет… Но в крылатую высь из шахты глубокой и черной, как знамя, они поднялись. Пылает, весь мир озаряя, их славы немеркнущий свет. Орудия, твердь сотрясая, земной им послали привет. Доныне привет тот грохочет, и будет греметь он в веках. Горят их угасшие очи в суровых солдатских очах — у воинов правды и мщенья… Кошмарный закончился сон… Ты снова весенним цветеньем свободный шумишь, Краснодон! Ты светел и радостен снова под сенью небес голубых. И вновь загорелись пунцово знамена на башнях твоих. Знамена под солнца лучами, развеяв туман, расцвели. На башни Олега руками бойцы их в лазурь вознесли. Они пламенеют над нами под щебет веселый ребят и словно Олега устами, шумя на ветру, говорят: «Отчизна! Развеялись тучи, цветешь ты калиною вновь. За путь твой счастливый грядущий не зря была пролита кровь!» ЭПИЛОГ [35]
Страда военная прошла, но в памяти сурово храним мы славные дела Олега Кошевого. Поплыл от залпа сизый дым, и пал он, бездыханный, Отчизны именем святым, как солнцем, осиянный. О, стежки, где его шаги звучали не однажды, там в шахту бросили враги его друзей отважных! Там новостроек гул сейчас,— минула бед година, встает из пепла наш Донбасс, родная Украина. Гудки рассветные поют, и в мирном звоне стали Олег живет, и те живут, что в грозных битвах пали. Олег! Ты честно в тяжкий бой шел против тьмы кровавой. Тебя за светлый подвиг твой народ венчает славой, и тех, кого ты в бурю вел, с кем смертную пил чашу… В делах и песнях комсомол прославит юность вашу! Заря над домнами ясна, плывут дымы заводов… Бессмертны ваши имена в деяниях народа. Между 1943 и 1947 35
Перевод Н. Ушакова. — Ред.
471. РЯДОМ С ШАХТОЮ СТАРОЙ
1
День расцвел за горою, словно солнечный сад. Мимо шахты гурьбою хлопцы в школу спешат, А меж ними дивчина, синеока, ясна,— луговая калина, золотая весна. Солнце осени хлынет — свет меж тучами яр. Шлет улыбку дивчине кареглазый школяр. Свежесть майских соцветий в юном блеске очей… Одноклассники, дети, гордость школы своей. Ветер хлещет с налета, ветки голые гнет. Жизни школьной всего-то остается лишь год. По-ребячьи невинно смотрит в небо Донбасс. И приходит Галина в сны Степана не раз. Сколько их, чистокрылых! Соловьиная ночь… И признаться не в силах. И таиться невмочь. Словно золото — косы, губы — звездная кровь… В эту юную осень как сказать про любовь? Явь ли, сон ли в потемках? Шум угрюмых дождей, в глинобитных хатенках плач голодных детей. И отцовский осенний пьяный кашель в ночи. Только жар сновидений на холодной печи. Хата как домовина — и бедна, и темна… В сновиденьях — Галина. Неотступно — она. День расцвел за горою, словно солнечный сад. Мимо шахты гурьбою хлопцы в школу спешат. И не знает покоя листьев желтый пожар. Мимо шахты тропою вдаль шагает школяр. А в мечтах его — косы, губы — ягоды кровь… В эту юную осень как сказать про любовь? 2
Над Донцом шумит осока, ежевикой день пропах. Свежесть ягодного сока у Степана на губах. Плотный гриб в лесочке срежет, целый день бродить готов под завода лязг и скрежет, под стальной напев гудков. Что там рощица бормочет, чистым солнцем просветлясь?.. А в глазах — Галины очи, школа, парты, светлый класс. Только лето это — снится, недоступно далека золотая ученица, дочь соседа-кулака. Туч насупленные брови… Хлопец высмотрел глаза! Но не знать ему любови дочки сельского туза. Всё пройдет, дождем прольется, отшумит души гроза. Что ж так сердце тяжко бьется и в глазах блестит слеза? Никогда не прикоснутся пальцы к золоту волос. После школы разойдутся тропы врозь и судьбы — врозь. Синий взор засветит строго на прощанье, без забот. Ей — в гимназию дорога. А Степану — на завод. Перемена, — смех, в азарте школа ходит ходуном!.. Имя девичье на парте парень вырезал ножом. 3
Уже, закован льдом тяжелым, Донец заснеженный блестит… Прошла зима, и в окна школы весна приветливо глядит. А там — сады кипеньем цвета укрыты щедро по весне… А там уже — вплывает лето на малахитовом челне. Приходит время расставанья навек со школою родной. И с ней последнего прощанья ждет наш Степан в тоске немой. Забвенья, славы ли дорога ждет паренька в родной стране? Словам прощальным педагога он внемлет молча, как во сне. Минуты шли чредою длинной, как над покосами туман… И счастьем светится Галина, и горько хмурится Степан. А за окном — как будто плахта, синеет поднебесный край. Теперь — завод, а может, шахта? Чего там, парень, — выбирай! 4
Война!.. Тревога сердце студит, и взгляд во мглу дорог шагнул… Степан вовек не позабудет манифестаций грозный гул, когда кругом гремели песни, когда чадил молебнов зов и погребально в поднебесье плыл перезвон колоколов. И эшелоны, словно тени, неслись в чужую сторону… Они под ветра плач осенний отца забрали на войну. Как миллионы, оказался жестоко ввергнутым в бои… И за него один остался Степан — надеждою семьи. Ему не слушать невозбранно веселый шум донецких вод: подручным к слесарю Степана определили на завод. Ему теперь не часто лесом бродить вдоль замерших озер, — пора не с книгой, а с железом вести серьезный разговор. Шумит завод тысячелицый. Степан мужает у станка. И, неуклонная, струится жизнь от гудка и до гудка. Пришла пора иным знакомым — сердца работой скреплены… А где-то там, за окоемом, горит земля в чаду войны. Везде стопа войны стальная. И с каждым днем печальней мать, отцовских писем ожидая,— пора бы, мог и написать… Как там ему, где жарче горна металлом брызжет динамит?.. А вскоре страшной вестью черной беда обрушилась: убит. О, как пытались боль утраты слезами выплеснуть до дна! О, сколько раз тогда была ты проклятью предана, война! Глаза — как будто в едком дыме, тугая боль сжимает грудь, но из могилы никакими отца слезами не вернуть. Детей не сможет, как бывало, обнять, пить воду из Донца… Таких, как он, уже немало — испивших муку до конца. А смерть всё новой дани просит в громах ударов огневых, как будто рожь косою, косит народ в шинелях полевых. А дни плывут, как дым завода, и нет конца войны громам. И всё труднее жить народу, и всё вольготней — богачам. Рукам трудящихся — оковы. Глазам бессонным — смерти ночь… Ужель войне кипеть багрово, ужель беды не превозмочь?..