– Прямо нет, но я ведь в курсе всех тем отца, я знаю их наизусть. Доклад Родского

был построен на тезисах отца!

– В последующем отец не вспоминал об этом?

11

– Нет.

– Как вы думаете, почему?

Ксения вздрогнула, растерянно переводя глаза с Лобова на Суровина, потом

устало махнула рукой и ответила:

– Теперь уже все равно… Дело в том, что отец прочил Родского мне в мужья.

Суровин и Лобов переглянулись, словно решая, кто первым задаст следующий

вопрос. Молчание затягивалось, и Суровин кивнул Лобову. Тот произнес:

– Скажите, Ксения, а каково ваше отношение к Родскому? Как к возможному

мужу, я имею в виду?

– Если бы не интересы следствия, я бы вам этого не простила! – покраснев, выпалила она. – Я его терпеть не могу! Презираю! Третирую в глаза! Это не

человек – какая-то муха Третьяковского!

– Кто-кто, простите? – едва не в один голос спросили Суровин с Лобовым.

– В записных книжка Гоголя, - улыбнулась девушка, - есть такая фраза – «муха

Третьяковского», а далее писатель поясняет, что она рыжая, с черными

полосками, пребывающая неотлучно на говне. Простите меня. Свои заметки

Гоголь не думал публиковать, а потому писать можно было все что угодно. Так

вот, посмотрите на Родского, - она кивнула на портрет, - рыжеват, усы

подкрашивает в черный цвет. И постоянно пребывает в отвратительной

самонадеянности, в высокоумной гордыне! Что может быть хуже?

– Вы так хорошо знаете Гоголя… - начал было Лобов, и Ксения пояснила:

– Я перешла на пятый курс филологического факультета папиного университета.

Пишу дипломную работу по творчеству Гоголя.

– Скажите, Ксения, а какова была тема выступления Родского на том лондонском

семинаре? – поинтересовался Лобов и приготовился записать в блокнот. – Ну, та, которую, как вы говорите, он похитил у вашего отца?

– Так как раз тема Катыни, - взволнованно заговорила девушка. – Отец перед этим

набросал основные тезисы работы. Наверное, ознакомил с ними и Родского. А

тот…

– Но в любом случае, Родскому пришлось из набросков, тезисов, самому выстроить

обстоятельный доклад, логически продуманный и доказательный? – продолжал

Лобов.

– Вы намекаете на талант Родского? А что это меняет? – вспылила Ксения. – Разве

это исключает плагиат и нечистоплотный поступок? Родский, конечно,

талантливый историк. Но как человек… Совершенно без каких-либо

12

нравственных устоев… И я убеждена, ради личной выгоды, ради личного имени в

науке пойдет на многое…

Лобов задержал на Ксении внимательный взгляд, потом записал что-то в блокнот.

– Ну а коллеги отца по работе, ученые кафедры? – спросил Суровин.

– Там вообще – болото! – категорично отрезала Ксения. – Если ученики отца что-

то собой представляют, то подавляющее большинство «кафедралов», как я их

называю, полнейшие ничтожества!

– Даже так безапелляционно? – удивился Суровин. – Но ведь вы говорили, что

многих ученых привлек на кафедру именно ваш отец. Он что, плохо их знал?

– Тут надо пояснить, чтобы вы поняли…

– Уж сделайте такую любезность, - попросил Суровин.

– Поначалу отец сколотил отличную кафедру. Но через три года ректором

университета был назначен профессор Физико-металлургической Академии

Ирбитов. Он в чистом виде технарь, даже не представляет, зачем и кому нужна

история. Тем паче в русле современных монетарных настроений…

– Каких-каких настроений? – не понял Суровин.

– Монетарных, - Ксения удивленно воззрилась на следователя, словно удивляясь, как это он не знает этого термина.

– Да нет, термин «монетаризм» мне знаком, - словно пытаясь разубедить ее, вставил Суровин. – Мне просто не понятен контекст, в котором вы сейчас его

употребили.

– Ясно, - улыбнулась Ксения. – Умонастроение современного общества я называю

монетарным. Даже и не умонастроение, потому как ума у большинства

обывателей нет, вы согласны?

– Допустим, - кивнул Суровин.

– Так вот, скорее не ум, а настроение души, что ли… Хотя и о душе говорить как-то

не пристало… Ну, образ жизни, что ли, стиль поведения – все сплошь подчинено