Я познакомился с Петром Наумовичем, когда он был уже немолодым человеком, и можно только представить его молодым – что там кипело и бурлило. По одним только рассказам страшно становится. У него никогда не было «режима экономии» даже в последние годы, а уж какой был «атом» в молодости, представляю! Одно из главных качеств Петра Наумовича – любопытство. Он все преобразовывал, и его не покидало неустанное желание самому быть интересным. Этот внутренний моторчик – самое яркое действенное впечатление. Не терпел скуки – либо провоцировал что-то, либо активно вмешивался. Он смотрел на мир заинтересованно, прощупывал жизнь каким-то приборчиком, внутренним сонаром. Он преображал все, что входило в поле его видимости и деятельности.

Он никогда со мной не говорил о моих актерских работах в кино – фильмах «Простые вещи» и «Как я провел этим летом». (Успех последнего был для Петра Наумовича важен, и он искренне радовался за своего ученика. – Н.К.) Я сам отношусь к этому «факультативно». Выход сериала «Жизнь и судьба» Петр Наумович уже не застал, не знаю, как он бы отнесся к моей роли Грекова… Но мы это потом проверим, спросим – получится, обязательно получится…

Не могу сказать, как часто я вспоминаю Петра Наумовича. Он приходит сам собой – когда ему надо, тогда и приходит. Очень самостоятельный человек!.. Надо – придет, не надо – не дождешься. Главный его урок в отношении профессии выражен для меня в двух словах – содержательно и нескучно.

Петр Наумович взял меня сразу на первый курс, минуя подготовительный, – ведь мне, приехавшему из Македонии, предстояло еще выучить русский язык. Почему взял, теперь никто не узнает. Не знаю, может быть, ему интересно было преодолевать трудности. Или взял, будучи уверенным, что не дотяну. Как бы там ни было, моя мама наверняка сказала бы, что Петр Наумович что-то «увидел» во мне. Так непонятно все началось, а дальше… Чем дальше, тем больше я чувствовал отцовское отношение со стороны Петра Наумовича, его отеческую заботу – он никогда не забывал передать привет моей маме, беспокоился, все ли у меня в порядке и не нужно ли мне денег… Потом я окреп, заматерел, обрусел, потверже встал на ноги – но до последнего чувствовал его тепло. Это особые человеческие отношения.

В конце первого курса, где я показывал отрывок из «Укрощения строптивой», на кафедре Петра Наумовича спросили, почему он сразу разрешил мне делать отрывок – ведь по программе в первый год обучения студенту режиссерского факультета полагается делать этюды. Он ответил, что в театральном вузе не может идти речи о «программе» – мы работаем с разными индивидуальностями, пришедшими к нам с разным «багажом». «И если на втором курсе этому студенту нужно будет вернуться и делать этюды, а не отрывки, будет делать этюды!» Галя Тюнина и Карэн Бадалов приготовили роли Катарины и Петруччио на английском – в соответствии с их заданием по иностранному языку. И они обратились ко мне за помощью, как к режиссеру, знавшему английский «немного» лучше других. И получился феерический десятиминутный отрывок. Петру Наумовичу эта работа нравилась. Только сейчас я задумываюсь о том, что эта стихия была безумно близка его хулиганской природе. Актеры дрались подушками, летели перья, по рынкам я собирал гнилые яблоки (в России это было легко, а в Англии, куда мы поехали по студенческому обмену, найти испорченные яблоки было негде – приходилось запекать, чтобы размягчить, и прятать перед показом, чтобы их не съели). Яблоки разлетались от ударов о стену, Катарина и Петруччио обливали друг друга водой, в конце появлялся живой петух. Стихия игрового театра, хулиганство – конечно же это было «его».

Что касается поэзии, здесь было несколько «поворотных» моментов: в первую очередь «Приключение» Цветаевой. Сначала мы показали одну сцену из «Приключения», Петр Наумович очень поддержал, потом вторую – снова поддержка, а на третий раз весь спектакль целиком. И он нас очень ругал. Я со свойственным молодости темпераментом воспринял все «в штыки», ушел и «закрыл» эту работу. Все, кто имел к ней отношение, были в ужасе, так как понимали, что это уже готовый спектакль.

(Я вспоминаю, как спектакль начинался в ГИТИСе поздно вечером, внизу. Мы собирались в темном зале с роялем, горели свечи, на рояле лежали яблоки, как мы поднимались по узкой внутренней лестнице, уставленной оплывающими огарками, на третий этаж в коридор режиссерского факультета… А дальше возникала магия «Приключения» – одного из лучших спектаклей, который мне довелось видеть в жизни, поэзия которого до сих пор звучит эхом в моих ушах. – Н.К.)

Я взял себя в руки, предложил все-таки продолжить работу. Мы репетировали ночами после окончания занятий в опустевшем коридоре ГИТИСа с 10 вечера до 6 утра. Много лет спустя я понял, что Петр Наумович конечно же не закрыл бы спектакль, но ему необходимо было, чтобы мы, удовлетворенные быстрым результатом, не перестали работать, не уверились в том, что все «гениально», и не успокоились. Ему было крайне важно, чтобы мы не оставались довольными собой, сомневались и продолжали работать.

С «Балаганчиком» случилась противоположная история. На последнем показе в Москве педагогам было ясно, что спектакля нет, а нам предстоит ехать в театр «Одеон», и до премьеры две недели. Ужас! Один педагог разнес нас в пух и прах, другой реагировал сдержанно, а Петр Наумович вдруг начал хвалить и поддерживать. То есть действовал совершенно «от противного». «Приключение» сложилось сразу, но он не хотел, чтобы мы расслаблялись, а в «Балаганчике» мне было ясно, что спектакля еще нет, но он – Учитель – хотел вселить в нас уверенность, поддержать… Хотя тяжело было…

После «Приключения», выбор которого был совершенно случайным и не осознанным, для меня определилось тяготение к поэтическому театру, к музыке, к форме. Впоследствии, когда я работаю с поэтическими текстами, я всегда вспоминаю тот единственный урок Петра Наумовича, когда я попросил его о встрече по первой сцене из «Приключения»: мы сидели вдвоем, и он учил меня разбивать поэтическую строку, находить ритм, такт, стопы. Он говорил, что эти чеканные строки – только тренинг, который должен остаться внутри актера. А потом эта внутренняя пульсация превратится в музыку. Я воспринял его слова очень серьезно – и все эти тренинги с чеканностью строк, с размером стиха во имя поиска музыки поэтического слова стали мне необходимы. Поначалу кажется – бред. Только со своими артистами можно проводить такие эксперименты, пробовать, когда сам не знаешь, к чему стремишься. Удивительно тонко это почувствовала Галя, потом Мадлен, Ксения, Полина, потом парни. Это превращение ритма стиха в музыку слова было удивительным. И с тех пор я мечтаю попробовать то же самое делать в прозе. Всегда не хватает времени, но где, если не здесь, в «Мастерской»?