— ...Чего еще можно ждать от такого повесы? — продолжал приунывший Ефрем Глонти. — Девочка красивая, статная, ножки у нее стройные. На чердаке у нее может быть все что угодно,— на этот счет с женского пола спрос не велик, только бы вас господь первым этажом не обидел. Стоит такому волоките высмотреть ножки — гото­во дело!.. И... и я барона не виню. Все мы люди, все мы человеки. По себе знаю.

— Ты бы посмотрел, какие прекрасные записки пишет твоей доч­ке его милость! — блеклым голосом проговорила Верико Тирошвили.

— На языке одно, а на душе другое. Кто на тело заглядывается, тот всегда о душе толкует... Нанизанная на ореховый прут жареная форель!

— А форель где достали? — поинтересовался Малхаз с галерки.

— Уряднику Кавеладзе поручили выловить в речке!.. А знаешь, что там есть еще?

— Нет.

— Отварная свинина в холодном виде!

— А пережаренные с луком поросячьи потроха!

— Цыплята-табака с розовой хрустящей корочкой! Роскошь!

— Горячие, прямо с огня, бараньи шашлыки, мой милый!

— Ничего я не знаю! Продолжайте представление, а не то...

Урядник Кавеладзе застрял в дверях, растерянно уставившись на сцену, — там явно происходило что-то не то.

— В печку все эти пакостные писания! — нехотя вернулся к своей роли обескураженный Ефрем Глонти. — Девчонка наберется бог знает чего, кровь у нее забурлит, как от шпанской мушки, и прощай тогда... В печку, тебе говорят!

— Купати по-харалетски, насквозь проперченные...

— И хачапури стынут, дорогой Малхаз!

— А что там за толма [10] — во рту тает!

— А кислая капуста, такая проперченная — один огонь!

— И хрупкие молодые огурчики, которые едят неочищенными!

— Не огурчики, а вас надо как следует очистить! Опять вылез на сцену, да? Что, не терпится? Сейчас же марш за кулисы!

— Что, кроме меня, никого лишнего не увидел? — с укором спросил гофмаршал фон Кальб. — Если на то пошло, что надо леди Мильфорд посреди сцены?

— Извольте и вы уйти, сударыня... Хороша же ваша сцени­ческая культура, нечего сказать. Все, все лишние извольте убраться за кулисы. Ну, давай дальше, Ефрем!

— А еще про поросячью голову забыли! Эээ... да-а... Тут-то собака и зарыта, — вновь вернулся к роли Миллер. — Если президент — достойный отец, он еще будет мне благодарен. Почисти-ка мне мой красный бархатный кафтан, пойду попрошу его превосходительство, чтобы он меня принял... А ты откажись от своего проклятого кофе и от нюхательного табаку — вот тебе к не нужно будет торговать красотой твоей дочери.

— А хашлама [11] там, Малхаз, — иф! — пар до самого неба поднимается.

— А копченая ветчина! — шесть месяцев провисела в камине!

— Лишние разговоры!

— С добрым утром, папенька!

— Умница, Луиза!

— Ах, отец, я великая грешница! — тускло проговорила Луиза Тушабрамишвили.

— Вы проглатываете слова!

— Что это вы изволите говорить, уважаемый Малхаз... Рыба цоцхали, отваренная в соленой воде!

— Да, но где они рыбу достали...

— Кавеладзе поручили наловить.

— Уж он вам наловит!

— Рыба есть рыба, Малхаз! А ты знаешь, что еще там есть?

— Нет.

— Густая ореховая подливка к мамалыге, а мамалыга-то сама горячая-прегорячая с расплавленным сулгуни внутри, а как ты думал!

— Да я, может, и не люблю этой мамалыги...

— А похрустывающие чуреки-шоти; может, тоже не любишь, только-только вынутые из тонэ?!

— Красные, багрово-красные, крепенькие, как камень, поми­доры!

— Вино у них, должно быть, неважнецкое.

— Что-о?! — возмутился гофмаршал фон Кальб. — Вино пяти­летнее, любезнейший Малхаз, с журчанием и бульканьем нацеженное из квеври.

— А про зелень вы не спросите, уважаемый Малхаз?

— Об этом и говорить не стоит...

— Жареный поросенок, весь присыпанный свежей зеленью!

— А ткемали?..

— Какой стол без ткемали,— это все равно, что роза без шипов!

— Найдется там и экала [12] , заправленная уксусом и орехами, — пальчики оближешь!

— А что, у этих окаянных не имеется вилок? Продолжайте сейчас же спектакль!

— Как так не имеется вилок! Только пожелай — серебряные подадут!