Шрифт:
— Не хочу...
— Почему это? Ты что, свихнулся? — вышел из себя Пармен Двали.
— А разве я в себе не волен? Не хочу, и все.
— Может, и вина тоже не захочешь?
— Нет.
— Почему, дурья ты голова...
— Человек пришел, — сказал Папико.
— А чем помешал тебе Человек?
— Вино и водку я пил потому, — тихо сказал Папико, глядя на спящего с почтительным благоговением, — что не было настоящего человека, настоящего мужчины.
— Где не было, слушай?..
— Здесь.
— Где здесь? Под этим деревом?
— Нет, в Харалети...
— Горе твоим несчастным родителям, — покачал головой Пармен. — А кто же тогда, по-твоему, Тереза?!
— Харалетец.
— Но разве же он не человек, не мужчина?!
— Как сказать... не знаю.
— А ты спроси об этом Маргалиту Талаквадзе.
— Неловко.
— Ладно, пусть так, но ты-то сам что, не знаешь?
— Свидетелем он меня на такие дела не берет.
— Хорошо. А Титико кто же?
— Харалетец.
— Ефрем Глонти?
— Он тоже харалетец.
— Я?
— И ты тоже харалетец.
— Ты соображаешь, что говоришь! Стало быть, выходит, мы все тут один другого стоим. Так, что ли?
— Да вроде бы.
— Почему, хороший ты мой, — неожиданно ласково обратился к нему Пармен. — Или никакого значения не имеет, кто из нас как говорит, кто — старший, кто — младший... Все это не имеет никакого значения? Но почему...
Папико сидел притихший.
— Почему, спрашиваю?
— Потому.
— Это что за ответ, невежа ты эдакий. А Тереза и Ардалион Чедиа тоже, по-твоему, без разницы?
— Да вроде бы.
— Зря, значит, Ардалион прочитал столько книг? Как дятел — носом в дерево, так и он просидел всю жизнь, уткнувшись носом в книгу. И все это зря, все понапрасну?
— А уж этого я не знаю.
— Что же ты знаешь?
— Тсс... — приложил палец к губам Папико, — он, кажется, просыпается...
— И уважаемый Какойя... ээ, господин Акакий, тоже не мужчина?
— Который, Гагнидзе?
— Да. Тоже нет?
— Не задавай мне, Пармен, таких неловких вопросов.
— Чем же они, интересно, неловкие?
— Хочешь, чтоб потом люди цеплялись ко мне, ты этого хочешь?
— Ох, холера тебя возьми, чтоб ты... — не смог договорить от возмущения Пармен Двали. — Ну и сиди тогда с этим бродягой безродным, а мы пошли.
— Стойте, не спешите!
Голос был незнакомый.
— Погодите... Прежде всего безродного здесь никого нет, у всех у нас есть родные и близкие, только мы иногда об этом забываем. И я, как и вы, тоже не безродный.
Так сказал маленький Человек и поднялся.
Где-то далеко, подле двора Маргалиты Талаквадзе, Тереза орал во всю мочь: «Эй, женщина, почему не спешиишь?! У меня для тебя в кармане кишмииш!!!»
— Миклухо-Маклай не спал, он весь был полон интереса. А люди, увлеченные интересом, не спят. Вот и я тоже одержим интересом.
Папико уже поднялся на ноги и стоял неподалеку, не сводя восхищенных глаз с маленького Человека в залоснившемся пиджаке, гладко причесанного на боковой пробор. А тот, высоко вскинув голову и внимательно к нам приглядываясь, продолжал говорить, четко чеканя слова.
— Маклая интересовало, как поведут себя дикари при виде спящего человека... Я не спал, я отдыхал. И, что главное, внимательно следил за вашим поведением. Скажу откровенно, — я не в восторге. Тем же приемом воспользовался Миклухо-Маклай, этот достойнейший, этот почтеннейший человек.
— Прошу предъявить документы! Покажи-ка нам, кто ты такой есть. Кому говорю! — пристав Титвинидзе схватился в бешенстве за огнестрельное оружие. Я говорю «схватился», а не «схватил», потому, что маузер был для него все равно что часть тела, — ох, как должен следить за собой пишущий человек! — Документы, живо!
— Застегните пуговицу!! — решительно надвинулся на него вдруг маленький Человек: все мы опешили и в ожидании пальбы прикрыли руками уши. — Вы находитесь на улице, а не в хлеву!| Устава не уважаете, так уважайте хоть людей! Эта единственная пуговица может стоить вам в муке добытых эполетов! Застегните! говорю вам, пуговицу!
— Хорошо, хорошо, сударь, — зачастил Титвинидзе, прикрываяладонью ворот, — случайно расстегнулась, а то какой бы подлец... Как это не уважаю устава, но она потерялась, видите ли, проклятая. Прошу покорнейше...