радуга коснулась земли, хитрые лепреконы прячут свои горшочки и кувшинчики с золотом,

которое украли у случайных странников или заработали, мастеря феям обувь.

Однажды на закате мы наблюдали с братом двойную радугу: огромный яркий мост, ведущий

в небеса, раскинулся вдали через всё поле, а под ним проходил второй, чуть более бледный,

рассеянный. Нам захотелось дойти до радуги, прикоснуться к ней, пройти сквозь неё или по

ней, и мы, взявшись за руки, двинулись в путь по высокой влажной траве и оврагам.

Хотелось ли нам отыскать сокровища, попасть в сокрытый волшебный мир? Думаю, мы

просто надеялись, что, добравшись до неё, произойдёт что-то непостижимое, дивное,

колдовское… Мы прошли совсем немного, когда стало стремительно темнеть. Пастух гнал с

пастбища стадо коров, которые требовательно мычали, звеня колокольчиками в

наступающих сумерках, вольный табун лошадей возвращался в деревню, выгнув сильные

шеи и сверкая блестящими гривами в лучах заходящего солнца, пушистый лесной хорёк

торопился к себе в тёплую норку, громко стрекотали кузнечики, вероятно, обсуждая перед

сном главные события уходящего дня. Приближающаяся тьма напугала меня, и я уговорила

Андрея повернуть назад. Перед тем как отправиться домой, мы проводили радугу

прощальным взглядом, и обещали друг другу, что в следующий раз обязательно дойдём до

неё…

Однако это вовсе не тот древний антиквариат, о котором я вспомнила в начале; даже сейчас

память упрямо не хочет обращаться к этому предмету. И всё же я не могу от него

отмахнуться, сделать вид, что ничего этого не было. Как я уже отмечала, это воспоминание,

эта старая плёнка кинофильма была разорвана на несколько отрывков.

Итак, сцена первая – я стою одна в соседнем деревенском дворе и любуюсь кудрявыми

мягкими овечками и баранами, глажу их по шерсти, трогаю их красивые, гладкие,

извилистые рога. У моих ног вьётся маленький белоснежный ягнёнок, шевелит крохотными

ушками, смешно мекает, тычется в ладонь мягким носом, лижет её своим маленьким

нежным языком, словно принял меня за свою маму. В воздухе сладко пахнет

свежеиспеченными пирогами и парным молоком. Потом какой-то мужчина неожиданно

подходит к нам, грубо хватает за рога одного взрослого барана и куда-то тащит. Все

разбегаются, остаёмся только мы и этот маленький ласковый ягнёнок. Он бежит за этим

мужчиной и отчаянно мекает, будто просит отпустить этого несчастного барана. “Это его

папа!” – догадываюсь я, и бегу следом, не в силах что-либо сделать. Вскоре мужчина

останавливается. Бросает в нашу сторону недовольный взгляд. Затем в его руке мелькает

острый нож. Он перерезает горло барану. Наступает тишина. Ягнёнок больше не кричит, не

просит. Он всё понял, и просто смотрит, как на грязную землю капает густая мёртвая кровь.

Ещё какое-то время он стоит так, потом оборачивается ко мне, делает навстречу несколько

неуверенных шагов, но, взглянув мне в глаза, вдруг отворачивается и быстро уносится

прочь.

Сцена вторая – я сижу за большим столом на деревянной табуретке, кругом много людей.

Они поют весёлые песни, чему-то радуются. Сквозь громкий шум до меня доносится

недовольный голос матери. Я ничего не ем. Ей это не нравится. Она не знает, что меня

тошнит. Гости хвалят еду, хорошо приготовленное мясо, которое стоит прямо передо мной в

огромной металлической чашке. Мне хорошо известно откуда оно, и поэтому меня тошнит.

Мама продолжает настаивать, подвигает ко мне чашку. Я чувствую, что дрожу всем телом.

Сцена третья – меня ругают за опрокинутую чашку с бараниной, негодуют, отчитывают. Им

не понятен мой поступок, они возмущены моим поведением. Я стою, опустив глаза, по

щекам текут слёзы. Меня не слышат, хотя я не молчу. Как странно, что люди, говоря на

одном языке, могут так катастрофически не понимать друг друга. Мне уже почти не жаль

этого барана, мне просто очень стыдно. Я поступила не правильно. Такой быть нельзя. В

голове звучит лишь одно: “Я запомню, запомню, мамочка! Я постараюсь больше не

разочаровывать тебя”. Я понимаю, что отличаюсь чем-то от этой человеческой стаи, но