частей тела, у некоторых даже были лишние плохо сформированные головы. Саша сказал,

что эти отклонения в медицине называют паразитными близнецами. Но больше всего тогда

меня потрясли изображения двуликих детей – у них была одна голова, но два лица. Мне

было страшно смотреть на эти фотографии, поскольку в глубине души я надеялась на какое-

то предопределение свыше, а увиденное заставляло меня сомневаться в этом, видеть

человека не как высшее божественное творение, а как набор органов, атомов, которые

совершенно стихийно объединились в одно целое. Даже душа, в которую мне всегда

хотелось верить, в тот момент представлялась мне чем-то эфемерным.

Кто-то постучался в окно машины деревянной тростью. Это был незнакомый мужчина в

чёрной широкополой шляпе и кожаной маске с длинным заострённым носом, похожим на

клюв. Доктор Чумы – вот как называлась эта маска. В ней лекари прошлого навещали

больных, когда в Венеции свирепствовала чума, подкладывая в “птичий” нос маски

различные травы и вещества, которые, как считалось, снижали риск заражения. В детстве я

заворожено смотрела фильмы о средневековье, где изображалась эта могущественная, как

неумирающее зло, болезнь, скосившая бесчисленное количество жизней своей чёрной косой,

изменившая отношение к смерти, перевернувшая сознание целых поколений. Сложно

пережить такое и остаться прежним: масштабное потрясение, исполинская катастрофа

меняет всё, сдёргивает красивую завесу с хорошо знакомого и спокойного мира, срывает

маски с человеческих лиц, которые далеко не всегда оказываются прекрасными; потом,

когда всё заканчивается и тьма на время отступает, трудно забыть об увиденном, трудно

забыть о тёмной стороне человеческой природы и делать вид, что в нас самих этого нет.

– Слушаю вас, – сказала я незнакомцу, опустив стекло.

Возможно, не стоило этого делать, но мне было скучно сидеть в ожидании Грома. Этот

мужчина был похож на гигантскую плотоядную птицу, которая спустилась с неба, заметив

добычу. Он напомнил мне о примете, которая так пугала мою маму. Она не признавала

никакой религии, но отличалась суеверием и была одержима приметами. Незадолго до

смерти Андрея она видела, как в окно билась большая чёрная птица, и, конечно, решила, что

это было дурное предзнаменование. По её мнению, это подтверждалось ещё и тем, что, когда

однажды в деревне к нам в дом залетела малиновка, у дедушки случился приступ. Когда она

рассказала об этом на поминках, то сразу посыпались глупые восклицания, нелепые

возбуждённые речи, мистические рассказы о потусторонних силах. Я встала и вышла из-за

стола. Всё это было абсурдно: вместо того, чтобы рассказывать о том, какой у неё был

добрый жизнерадостный сын, каким он рос, что любил, о чём мечтал, мама говорила с

пьяной тётей о призраках, медиумах, спиритизме…Оказавшись в своей комнате, я первым

делом сорвала покрывало, которым было занавешено широкое зеркало, висевшее у моей

кровати, – это была ещё одна дань бессмысленным суеверьям. Сомневаюсь, что мама

действительно думала, что там можно увидеть отражение покойника, но существовала такая

традиция, и её непременно нужно было воплотить в жизнь. Это как еловые ветки у подъезда

умершего – их зачем-то разбрасывают вокруг, но никто толком не знает зачем. А дети во

дворе потом выдумывают свои мифы: боятся на них наступить, потому что, как им кажется,

это принесёт им скорую смерть. Все эти суеверья казались мне глупыми, я понимала, что они

сложились из страха перед костлявым жнецом, однако, стоя у зеркала, мне хотелось, чтобы

это оказалось правдой, я желала увидеть брата, но с той стороны на меня смотрела лишь

потерянная девушка в траурной одежде с опухшими от слёз глазами.

– Я пришёл взглянуть, как чувствует себя больная, – ответил мне мужчина, положив руки на

стекло и чуть поддавшись вперёд.

– По-вашему я больна?

Видимо, этот актёр просто отыгрывал свою маску, изображая венецианского лекаря. Но мне

было не до этой игры.

– Ещё не знаю. Вы позволите осмотреть вас, юное создание? – спросил он, протянув руку в