— Здравствуйте, Павел Николаевич, — Вероника сделала вид, что ничего не было, что прошла лишь неделя с последней встречи.

— Здравствуйте, Вероника. — Голос Филонова чуть дрогнул, но он тотчас же овладел волнением. — Садитесь.

Он указал ей на кресло своей супруги, единственное в комнате, в которое никто никогда не садился. Оставив руку спутника, девушка сделала несколько неловких шагов. Она подала принесенную с собой графическую работу.

Павел Николаевич взял лист в свои спокойные, сильные руки и долго внимательно его рассматривал.

Потом так же спокойно показал нам.

На угольно-черном фоне белые скелеты лошадей кусали друг друга, переплетясь в отчаянной схватке.

— Вероника, — обратился Филонов к девушке, — вы мужественный человек. Поверьте в себя.

Вероника поверила в себя, она много работала как график. Я не знаю, стала ли она профессиональным художником или журналистом, я знаю, она была всю жизнь мужественным человеком. Кружок Вероники распался, после войны я ни разу не видел ее, не знаю, жива ли она.

Иногда я встречал ее в Эрмитаже в зале Рембрандта, она копировала «Падение Амана».

Ее неизменно сопровождал Вадим, носивший за ней ящик с красками и мольбертом.

Верность любимого спасла Веронику. Ее спутник остался ее спутником на всю жизнь.

Я не знаю, жива ли Вероника? И если когда-нибудь эти строки дойдут до нее, пусть они будут данью уважения примеру жизненной стойкости, который дала эта девушка всем нам.

О чем бы мы не спрашивали загадочное и опасное бытие, мы неизменно и для себя неосознанно задаем вопрос самый глубинный, горький и безответный.

Вопрос, глухим подтекстом звучащий во всех иных.

В чем она, тайна трагедии?

Страдание — хаос, несчастье — хаос, и нет законов беды.

Но если есть алгоритм горя и боли, если есть скрытый механизм конфликта с самим собой — то где он?

Какое сцепление судьбы и беды, неверность этих сцеплений делает драму необратимой?

Когда трагедия подлинно трагедия, она непознаваема. Хаос мира отражается темными шифрами в сумрачных зеркалах тревоги.

Тот далекий темный год, год смертей и утрат, памятен мне еще одной тайной драмой, которую я не силах ни забыть, ни изжить.

Молодой поэт и живописец Эдик познакомил меня со своим другом Юрием Филипповым.

Юрий мертв.

В тот давний год он ушел из жизни нежданно и ненужно. А Эдик? Сейчас этот Эдик — седой заслуженный профессор, историк Польши.

Встречаемся — к нам приходит минувшее, злое, неразгаданное.

Юрий Филиппов был самым молодым и самым сильным из всех нас. Юноша, почти мальчик пережил тяжелую утрату. 37-й год ударил по его семье так же, как по семьям многих и многих. Он многое обещал, этот мятущийся юноша. Юрий не мог найти себя ни в чем.

Он часто менял учебные заведения. Поступал и бросал. Переходил от одного художника к другому. Он хотел уйти от себя и не мог.

Сейчас понятно, но это сейчас понятно, что за метаниями, за резкостью суждений стояло желание заслониться от пережитого.

Юра много, но лихорадочно читал. За начитанность, за резкость суждений его иногда в шутку называли Гегелем. У него была большая библиотека, доставшаяся ему от отца. Он охотно давал нам свои книги.

Я помню старинные издания «Государя» Макиавелли и томики любимого Юрием Шопенгауэра. Как и все мы тогдашние, юноша страстно увлекался психоанализом. В термины психоанализа каждый вносит свое.

Юрий Филиппов был во многом чужим и в школе Филонова, где требовался долголетний упорный труд.

Он был слишком нервен, резок и хотел от себя очень многого.

Еще до нашего знакомства, до своего прихода в аналитическую школу Юра написал картину «Люди, несущие солнце».

Обугленными, сожженными руками люди несут солнце.

Я почти подружился с Юрием, на пятницы мы иногда приходили вместе.

Я узнал его мать. Я узнал его маленького братишку. В блокаду они погибли. И ничего не осталось от созданного Юрием — ни стихов, ни картин.

Все это время, пока мы дружили, Юрий Филиппов работал над своим «Автопортретом», своим рассказом о самом себе.

Он искал себя.

Что бы мы ни искали — мы ищем себя.

«Автопортрет» был одним из первых заданий школы, дававшихся всем начинающим. Начинали с того, чем обычно кончают.

Но Юра делал автопортрет по-своему, как делал по-своему все в своей жизни. Подражая невольно, как и мы все, образному видению руководителя, юноша в заимствованные образы вносил свое. Свою память о пережитом, свою боль и гнев.