Харлен попытался было ответить, но это было нелегко. Во-первых, у него рот был набит пирожным, а во-вторых, не хотелось выглядеть грубым в глазах Мишель.

Барни прибыл ровно через тридцать пять минут после звонка, что, по мнению Харлена, стало новым городским рекордом.

Он повторил свою историю снова, теперь менее искренно, но зато с большей живописностью. Когда он дошел до описания лица в окне и грузовика на улице, голос задрожал вполне натурально. В действительности он как раз подумал о том, что был близок к мысли свернуть с аллеи и спрятаться в одном из пустых домов или темных сараев на Каттон-драйв, и о том, что ждало его там.

Когда он дошел до конца своего повествования, на глазах выступили слезы, но он сдержал их, ни в коем случае не желая плакать при Мишель Стеффни. Он даже пожалел о том, что она ушла наверх переодеться во фланелевый халатик, пока ее мама занималась горячим шоколадом. И когда девочка вернулась, к чистейшему ужасу и физическому возбуждению от избытка в крови адреналина уже примешалось легкое сексуальное волнение.

Констебль Барни отвез его домой. С ними увязался и доктор Стеффни, который остался посидеть с Харленом в машине, пока Барни ходил по дому. Там все оставалось таким же, каким его оставил Харлен: все лампы горят, двери не заперты. Барни, однако, прежде чем войти, подошел к задней двери и постучал. Хотя, по мнению Харлена, нужно было поступить как раз наоборот: ворваться с пистолетом в руке, размахивая ордером на обыск, как это делали копы в «Обнаженном городе». Барни же, похоже, вообще не имел пистолета, по крайней мере не носил его с собой.

Харлен продолжал отвечать на расспросы доктора о привычках матери относительно проведения уик-эндов, все время ожидая услышать страшные крики из дома.

Барни вышел и помахал им рукой.

Никаких признаков насильственного вторжения, – сказал констебль, когда они поднимались по ступенькам, и Харлен сообразил, что обращаются не к нему. – Но, похоже, что тут кто-то пошуровал. Будто бы что-то искали. – Он повернулся к Харлену: – У вас только сегодня так, сынок, или всегда?

Харлен осмотрел кухню и столовую. Сковородки на плите покрыты слоем застывшего жира. Стопки грязной посуды в раковине, на столе, даже на подоконнике. Кипы старых журналов, всякие коробки и разный хлам на полу. Переполненные пакеты для мусора. В гостиной немногим лучше. Харлен знал, что под всеми этими газетами, бумажными тарелками и другим барахлом имеется кушетка, но он видел, что ни коп, ни доктор об этом и не догадываются.

Он пожал плечами.

– Мама не самый аккуратный человек на свете.

Джим тут же возненавидел себя за тон, которым произнес это: будто он собирается извиняться перед этими задницами.

– Посмотри, может, что-нибудь пропало, Джимми. Барни как будто только что вспомнил его имя. Харлен терпеть не мог, когда его так называли, – наверное, даже больше, чем когда били. Кроме, конечно, сегодняшнего случая, когда его так назвала Мишель. Он отрицательно покачал головой и пошел из комнаты в комнату, пытаясь незаметно навести хоть кое-какой порядок.

Не-а, – сказал он. – По-моему, ничего не пропало. Но я не уверен.

«Какого черта тут могли бы украсть? Мамину электрогрелку? Бумажные тарелки? Мои нудистские журналы?»

Харлен внезапно покраснел при мысли, что Барни, или ФБР, или кто-нибудь еще устроит в доме настоящий обыск и найдет спрятанные журналы.

– Эта старуха была наверху, а не здесь, – пояснил он чуть более грубым тоном, чем намеревался.

– Наверху я уже смотрел, – ответил констебль и глянул на доктора Стеффни. – Беспорядок большой, но никаких признаков воровства или открытого вандализма.

Все втроем они начали подниматься по ступенькам, Харлен чувствовал себя довольно фигово. Он уже представлял, как доктор возвращается домой и рассказывает своей женушке и дочечке о том бардаке, который здесь увидел. Возможно, он даже отправится и разбудит Мишель, чтобы доложить, какой засранец этот Харлен.

«А ведь она назвала меня Джимми».

Что-нибудь пропало? – донесся голос Барни из коридора.

Харлен заглядывал в мамину комнату, потом в свою.

«Черт подери, уж она-то могла бы застелить собственную постель и выбросить к черту эти вонючие носовые платки, журналы и остальное барахло…»

– Не-а, – ответил он и сам почувствовал, как глупо это звучит.

«Этот тип не только засранец, он еще и умственно отсталый», – скажет завтра утром за завтраком этот доктор.

– Я так не думаю, – добавил он и с тревогой в голосе поинтересовался: – А вы смотрели в кладовке?

– Первым делом, – пробасил Барни. – Но мы можем заглянуть туда вместе.

Харлен вошел в комнату вместе с констеблем и доктором. «Они смеются надо мной. Потом, когда они уйдут, этот гнилой труп выскочит откуда-нибудь и вырвет мне сердце». Как будто прочитав его мысли, Барни сказал:

– Я побуду здесь, пока твоя мама не вернется, сынок.

– Я тоже, – добавил доктор и переглянулся с констеблем. – Джим, ты знаешь, когда она должна вернуться?

Не-а…

Харлен прикусил нижнюю губу. Если он еще раз так скажет, то отыщет отцовский пистолет и пустит себе пулю в лоб прямо на их глазах. Шестеренки заработали.

«Пистолет. Разве отец не оставил матери пистолет, чтобы она могла защищаться?»

– Ступай, ныряй в пижаму, сынок, – сказал констебль. Харлен ни за что на свете не мог бы припомнить его настоящего имени. – У вас найдется кофе?