Я решил, что слишком близко подошел к огню, и сбить меня с курса не смогут и с десяток пожарных расчетов, не говоря о разбивающихся о мою кожу струйках толщиной с капроновую нить. «Второстепенный участок» — как был наивен я, внушая себе подобный бред!

Дело Карасина помогло мне проникнуть в суть метода Мостового. Я был объят пламенем этого знания, но чувствовал не ожоги, а небывалую силу. «Второстепенное направление» — это ложный след, потемкинская деревня, выстроенная шефом внутри нашей группы. Критической ситуация с убийством Карасина стала уже в начале расследования, вот только никто, кроме Мостового, этого не понял. Шеф же, думая о котором, я все чаще вспоминал одноногого Джона Сильвера (обоих, как теперь мне казалось, роднила смертельная для окружающих непредсказуемость помыслов), не видел выхода с самого начала, более того, знал, что его не существует. Можно сказать, что я просто оказался под рукой, но кто сказал, что случайности должны только карать?

Мостовой делал все как обычно, и даже очевидная сложность громкого дела не заставила его изменить привычный план следственных мероприятий. Собственно, это и было признаком капитуляции, и я недоумевал, как не заметил этого раньше.

Приходя в себя после душа, согреваюсь после прохладной воды и остывая после перегревших мой мозг открытий, я собирал воедино элементы небывалой мозаики. Вернее сказать, я поражался легкости, с которой собиралась мозаика и особенно, тому, что в ее центре оказался я сам. Шеф не подавал вида, а если и подавал, то испытывал все возможные средства — мои сомнения, унижение и разочарования, — лишь бы я не понял главного. Того, что на меня возложена Миссия.

«Второстепенное» направление было главным с самого начала. Так же, как заведомо провальным было направление «основное». Я, получается, и есть тот джокер, от которого у шефа жжет в рукаве, но при этом теплится надежда. Как он меня раскусил — вот вопрос, который озадачил меня больше, чем осознание своей особой роли в расследовании. За мной это и в самом деле водилось: лишь зная наверняка, что на меня не рассчитывают, я чувствовал себя богом.

Я не знал, получится ли у меня что-нибудь дельное, и был ли в этом уверен сам Бог, когда создавал мир. Зато я точно знал, что любой намек на ответственность — и из всесильного божества я превращусь в карлика. Повторяю: я понятия не имею, откуда об этой моей способности узнал Мостовой. И тем не менее, ему это было известно и, более того, с первых дней моего пребывания в Конторе.

Видимо, он почувствовал, как мы друг другу подходим: я и «второстепенное» направление. Какое-то время шеф словно взвешивал нас, наблюдал за нами, пока не наступило время «икс», совпавшее с делом Карасина. Расчет Мостового оправдался — в том смысле, что он рассчитывал, что наступит момент, когда ему придется полагаться лишь на меня. Лишь теперь я понял, что моя провокация в разговоре Должанским — часть плана Мостового, и то, что об этом до сих пор не знает никто из наших, даже Кривошапка, лишь подтверждает мою правоту. И, получается, правоту шефа.

Дело Карасина по силам спасти только мне, и единственное, чего мог опасаться Мостовой, произошло, к сожалению для него, этой ночью. Мне удалось раскрыть его замысел в отношении себя. Чувствовал ли я теперь себя под прессом ответственности? Ответа на этот вопрос этой ночью я не искал, может оттого, что после почти суток непрерывной работы, беготни и нервотрепок я почувствовал, что могу расслабиться.

Я сидел на диване совершенно голый, пил чай и пялился в телевизор, где правил бал лейтенант Коломбо, пожалуй, наиболее подходящий к ночному показу телеперсонаж. Мне хотелось, чтобы все оставалось так как есть и мне не пришлось бы одеваться, дивану — продолжать разваливаться, а лейтенанту Коломбо — уступать место в эфире крикливым и восторженным ведущим «Доброго утра».

Увы, мое спокойствие было недолгим. Просыпавшийся город напомнил мне о неизбежном. О сестре Джабировой, о бусике под моими окнами, о Кривошапке, а еще — об ответственности, ломающей все планы. Я почувствовал мандраж, еще натягивая трусы и представил, какой разгон ожидает нас всех, когда правда всплывет наружу. Именно, что все, что мы можем передать Главной Конторе по делу Карасина — это хаос заблуждений, главное из которых — нелепая вера Мостового в прорыв моими силами.

— Это ты зря, — качает головой Кривошапка, когда сдерживать дрожь становится мне не по силам. — У меня тоже так: если сплю меньше часа, потом трясет всего и жрать хочется. Я и не ложусь, если знаю, что не высплюсь.

Отпускает меня только у Джабировых, когда я понимаю, что потерял ориентацию в пространстве. Я уверен, что нахожусь в огромном доме, скорее, на вилле, и что над огромной шестиугольной гостиной с потолками почти невесомой высоты, находится, по крайней мере еще один этаж. На самом деле над нами еще семь этажей, мы же находимся внутри пусть и элитного, но многоквартирного жилого комплекса, внутренние масштабы которого напрочь отбивают мысль о том, что за стеной могут жить совершенно посторонние люди.

Даже хозяева квартиры выглядят игрушечными, а их в гостиной трое, и это явно противоречит планам старшей сестры. Вопреки ожиданиям, мать погибшей не спит. На диване в дальнем углу комнаты ее приобнимает за плечи младшая дочь, и эта трогательная сцена напоминает мне сюжет какой-то знаменитой и печальной картины. Старшая Джабирова стоит перед нами и, похоже, пытается укрыть меня и Кривошапку от взора матери, что, учитывая изящность ее фигуры и площадь территории, у нее выходит не важно.

— Мадзурицгон, — обернувшись, бросает она, и двое на диване сразу ее понимают.