И слышится в ответ:

— Нет! Не был счастлив!

Набрасывая эти строчки, Пушкин ведь слышит, как под балконом ворочается, ревет, бурлит порт Одессы. За балконом проходят паруса, под балконом грохочут, скрежещут колеса ломовых, кованые копыта битюгов и першеронов, вдруг завоет в порту современное чудо — «пироскаф». Торговля, фабрики, капитал встают, потягиваются, входят в мир могучие, молодые; жадные до жизни гиганты тянут во все стороны свои волосатые, мускулистые руки… Закипает котел капитализма. Народы, вы спите на богатствах! Вставайте! Ищите! Берите! Делайте! Богатейте!

И Пушкин видит, что его изысканный Евгений столь нежен, слаб, что он обречен, и автор вынужден ради него — или, может быть, вместе с ним? — отказываться от каменных городов такими четырьмя строчками:

Пушкинский Петербург монументален — это застывшая музыка из гранита и кирпича. Одесса же, «шумная, пыльная», тает, как облачко в полдневный зной…

«О rus!» — поставит скоро уже ко второй главе «Онегина» поэт эпиграфов восклицание Горация: «О деревня!» В деревню! А может быть, снова улыбка в лукаво-неверном переводе: «О Русь!» — К России!

Эти все бесконечно новые и новые впечатления, это все твои грядущие судьбы, Россия! Надо спасать Онегина, тебя надо спасать, Россия! Как?

Между тем для поэта в ноябре 1823 года над Одессой всходит второе солнце: в голубой гостиной воронцовского дворца впервые принимает графиня Воронцова.

И она была старше Пушкина. Была супругой наместника его величества в Новороссии, матерью…

Замкнутый чиновник Филипп Филиппович Вигель, полуфинн по крови, неуживчивый, «вредный» Вигель, служивший при Воронцове, в своих талантливых «Записках» вспоминает об Елизавете Ксаверьевне:

«С врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода была она душою, молода и наружностью… Быстрый, нежный взгляд ее миленьких небольших глаз пронзал насквозь, улыбка ее уст, которой подобной я не видел, казалось, так и призывает поцелуи».

Приветливая, любезная со всеми, веселая, она умела различать людей, к каждому подойти по-своему. И еще одно: графиня была равнодушна к женскому обществу, а предпочитала общество мужчин.

Княгиня Вера Федоровна Вяземская, жена доброго друга Пушкина Петра Андреевича Вяземского, в ту пopy посетила Одессу предположительно с поручением супруга — посмотреть, как живет великий поэт, ведь никто из петербургских и московских друзей Пушкина не решался предпринять такого путешествия, хотя шел уже четвертый год, как обнаружилось, что «север вреден» для него. И конечно, княгиня Вера Федоровна отлично информировала мужа о его друге. Она рассказывает, что как-то раз Воронцова и Пушкин гуляли по берегу моря. С ними гуляла, очевидно шапронируя их, В. Ф. Вяземская. Море было бурно, и седой девятый вал, перемахнув через гряду камней, накрыл их так, что всем пришлось бежать переодеваться.

Чувства своего к Воронцовой Пушкин не скрывал, не хотел скрывать, да и не сумел бы этого сделать, если бы и хотел… Пусть Воронцов был его властным и жестким начальником, но и Пушкин был гордым и независимым подчиненным. Мрачно присутствует Пушкин в феврале 1824 года на обеде за графским столом и еще более мрачным выходит из-за стола…

— Куда? — спрашивает поэта вездесущий, все знающий, все видящий Липранди.

— Отдохнуть! — ответил Пушкин. — Это же не обеды…

И вышел, не договорив…

О прежнем расположении к Пушкину со стороны наместника его величества больше ничего не слышно. Для Воронцова Пушкин «подражатель Байрона» не больше.

Граф Воронцов тонко учуял, увидел в Пушкине не только поэта, но и принципиального врага.

Уже в конце марта 1824 года Воронцов пишет в Петербург министру иностранных дел графу Нессельроде:

«…Собственный интерес молодого человека, не лишенного дарований, недостатки которого происходят, по моему мнению, скорее от головы, чем от сердца, заставляет меня желать, чтобы он не оставался в Одессе. Основной недостаток г. Пушкина — это его самолюбие. Он находится здесь и за купальный сезон приобретет еще более людей, восторженных поклонников его поэзии, которые полагают, что выражают ему дружбу, восхваляя его и тем самым оказывая ему злую услугу, кружат ему голову и поддерживают в нем убеждение, что он замечательный писатель, между тем как он только слабый подражатель малопочтенного образца (лорд Байрон)…»

А в следующем письме Воронцов выражается уже прямее:

«…Повторяю мою просьбу — избавьте меня от Пушкина; это, может быть, превосходный малый и хороший по-эт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе».

Английская выдержка еще сказывается в этих письмах Воронцова. А Пушкин, не обладая выдержкой, находится уже в состоянии бешенства.

«Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, — дьявольская разница!»