С точки зрения семиотики, мы относим пуканье к группе сигна­лов, то есть знаков, которые не есть ни символы, ни отражения, но представляют собой указание на некое обстоятельство. Когда, к при­меру, локомотив испускает свисток, он предупреждает о своем при­ближении и возможных опасностях. Понятое как сигнал пуканье показывает, что чрево действует вовсю, и это может иметь фаталь­ные последствия в ситуациях, в которых всякое указание на такие сферы абсолютно нежелательно. Эрнст Юнгер записал в своем «Па­рижском дневнике» впечатления от чтения «Иудейской войны» ис­торика Иосифа Флавия:

Здесь я снова наткнулся на то место, где описывается начало бес­порядков в Иерусалиме при наместнике Кумане (II, 12). Когда иудеи со­брались на праздник опресноков, римляне выставили над колонным залом храма для наблюдения за толпой когорту. Один из солдат этой когорты задрал свое одеяние, издевательски наклонился, повернувшись к иудеям

задом, и «издал соответствующий позе неприличный звук». Это стало по­водом для столкновения, которое стоило жизни десяти тысячам людей, так что представляло собой самое роковое пуканье в мировой истории (Strahlun-gen. II. S. 188-189).

Цинизму римского солдата*, который, политически прово­цируя и «кощунствуя», пукнул в храме, вполне соответствует ком­ментарий Юнгера, который переводит все в область цинизма те­оретического t.

10. Дерьмо

Тут уж нам придется говорить обо всем в целом. Будучи детьми анальной культуры, мы все имеем более или менее нарушенное от­ношение к своему собственному дерьму. Отделение нашего созна­ния от своего собственного дерьма есть следствие глубочайшей дрес­суры, нацеленной на поддержание порядка; она определяет то, что следует производить скрытым и приватным образом. Также отно­шение к собственным выделениям, которое вдалбливается в голову человеку, задает общую модель его отношения ко всем отходам сво­ей жизнедеятельности. До сих пор они постоянно игнорировались. Только появление современного экологического мышления застав­ляет наше сознание обращать внимание на отходы собственной жиз­недеятельности. Высокая теория открывает для себя категорию дерь­ма, тем самым возникает потребность в новой стадии развития натур­философии, в критике человека как сверхпродуктивного в нагромождении куч дерьма индустриального животного. Диоген — единственный западный философ, о котором мы знаем, что он про­делывал свои «животные» дела сознательно и публично, причем есть все основания интерпретировать это как составную часть пантоми­мической теории. Она свидетельствует о наличии такого сознания природы, которое оценивает животную сторону человеческого пози­тивно и не отделяет низменное или неприятное. Тот, кто упорно не желает сознавать, что продуцирует отходы, что это неизбежно и что иначе он не может, рискует в один прекрасный день утонуть в соб­ственном дерьме. Все говорит за то, что можно поместить портрет Диогена Синопского в галерею прародителей экологического созна­ния. Великое достижение экологии в области духовной истории, про­стирающееся вплоть до сфер философии, этики и политики, состоит в том, что экология превратила в «высокую» теоретическую тему феномен отходов. Начиная с этого момента, он уже не расценивает­ся как досадное побочное явление, а считается основополагающим по своему значению. Тем самым разрушаются последние скрытые позиции идеализма и дуализма. Теперь на дерьмо нужно смотреть иным взглядом. Нужно продумывать, как пустить в дело отбросы, как полезно использовать бесполезное и, философски выражаясь, выявить позитивность негативного, а также осознать, что непредна-

меренное, неожиданное, побочное тоже должно входить в сферу на­шей компетенции. Кинический философ есть тот, кто не испытывает отвращения *. В этом он сродни маленькому ребенку, который тоже еще не ведает о негативности своих жизненных отходов.

11. Гениталии

Они — гении среди органов нижней половины тела. Обретя доста­точный опыт, они могут пропеть песнь о том, как все происходит в большом и малом мире. Они подобны тем, кто потягивает проволоч­ки во тьме,— тем, о которых Акула в «Трехгрошовой опере» поет, что их не видно. Однако к ним сходятся в конечном счете все нити. Фрейдовскому психоанализу поначалу бросали, среди прочих, уп­рек в цинизме, потому что он утверждал, что все, чем занимаются люди, в конечном счете сводится к сексуальным импульсам и их де­формациям. Это, естественно, злонамеренное недоразумение, хотя и не без крупицы истины. Ведь и в самом деле в теоретическом подхо­де психоанализа есть нечто от кинического импульса — та реши­мость добраться до голой истины, которая скрыта за культурными облачениями. Пока сексуальность была в общем мнении чем-то низ­менным и грязным, вполне естественно было и смешение киничес­кого стремления психоанализа к истине с цинизмом, желающим све­сти все «высокое» к самому низменному знаменателю. Тогда оказы­валось, что цинизм — всего лишь разновидность нигилизма, а Фрейд проповедовал материализм, который непристойно подчеркивает в человеке животные черты л Однако, поскольку психоанализ пред­ставляет собой теорию, дружественную человеку и жизни, он вовсе не циничен, но старается, в духе Диогена, а еще больше — в духе Эпикура, залечить ту рану, которые идеалистические табу нанесли телесному наслаждению. Если сегодня фигура Фрейда почти засло­нена возражениями и сомнениями в его теории и его личности, то все же нельзя забывать, какое освобождающее влияние он оказал.

После «сексуальной революции» вещи не стали более просты­ми, и именно «просвещенные гениталии» часто имеют несчастное сознание. Теперь они живут в двойственном, сумеречном свете сво­боды и убедились на опыте, что сексуальные акции и искусство лю­бить — не одно и то же. После «взаимного использования половых органов» — именно так в духе Просвещения Иммануил Кант удач­но описывает брачный договор — часто остается вопрос: и это — все? А если это все, то зачем весь театр?

Из либерального сексуального бродяжничества легко выраста­ет цинизм, для которого все едино, все одно и то же. Чем дольше тянется игра, тем острее чувство, что искомого в этом мире, соб­ственно, нет. Гениталии, если они прошли школу неразборчивости, на свой лад познали современную «стужу свободы». Они начинают избегать излишеств. Порой даже может сложиться впечатление, что

они встают на путь исправления, обретая серьезность,— если счи­тать серьезностью смесь рассуди­тельности, цинизма и разочарования. Просвещение лишает иллю­зий, а там, где лишенных иллюзий становится все больше, самопозна­ние умирает — умирает в экстазе, который в минуты озарения пока­зывает нам, какими мы, собствен­но, можем быть. Здесь — самый чувствительный пункт прогресси­рующей цивилизации. Чем более приходят в упадок идеалы, чем больший крах терпят попытки на­садить смысл «сверху», тем более мы вынуждены прислушиваться к тем жизненным энергиям, которые поддерживают нас. Весь вопрос в том, поддерживают ли они нас, ведь они способны давать нам опо­ру в жизни только тогда, когда не встречают в своем течении никаких препятствий. Текут ли они? Живет ли жизнь? Действительно ли оргаз­мы указывают нам путь к тому «океанскому чувству», которое Ро-

мен Роллан описывал как основу религиозного сознания и которое отказывался признавать наш великий теоретик либидо Зигмунд Фрейд, потому что не испытывал его на собственном опыте?

Б. ПАНОПТИКУМ ЦИНИКОВ

В паноптикуме циников пред нами предстанут не индивидуализи­рованные персоны, а типы, то есть характеры, репрезентирующие различные времена и социальные группы. Не будет большой беды, если мы в ходе нашего осмотра уподобим их восковым куклам в паноптикуме, где сходятся на рандеву известные исторические лич­ности. Во время нашей экскурсии мы увидим и литературных персо­нажей, на примере которых можно представить себе архетипические черты цинического сознания. Лишь два первые персонажа панопти­кума существовали реально, и оба из античных времен: Диоген Си-нопский, положивший начало всему этому роду, и Лукиан, насмеш­ник из Самосаты на Евфрате. Два других персонажа из Нового вре­мени — Мефистофель Гете и Великий Инквизитор Достоевского — это, напротив, фигуры, созданные художниками слова из материи цинического опыта. Они ничем не уступают в пластичности реаль­ным историческим личностям. Как чистые типы, они обладают чем-то безличным, бессмертным, и в этом они сходны с Диогеном и Лукианом, от которых нам тоже остались лишь силуэты, но не дета­ли, которые отличают реальных индивидов от обобщенного типа. В конце этого ряда мы находим фигуру из современности — фигу­ру, совершенно лишенную лица, похожую на всех — и ни на кого. Она именуется Man, ее абстрагировал и вывел во всем блеске Мар­тин Хайдеггер. Она слегка напоминает фигуру с картины Де Кири-ко, человечка с круглой головой и конечностями вроде протезов, оформленную геометрически,— фигуру, которая с виду напоминает человека, но только «напоминает с виду», потому что у нее отсут­ствует «подлинное».

Мы сделаем обход исторического паноптикума как можно более коротким: во-первых, потому, что музеи быстро утомляют, во-вторых, потому, что принципиальные вещи можно объяснить и на немногих примерах. Естественно, при таком осмотре перед нами должно с полным правом предстать и множеству других лиц: Антисфен, Кратет, Аристофан, Франсуа Вийон, Рабле, Макиавелли, Уленшпигель, Каструччио Кастракане, Санчо Панса,

племянник Рамо, Фридрих II Прусский, де Сад*, Талейран, Напо­леон, Бюхнер, Граббе, Гейне, Флобер, Ницше, Чоран и многие дру­гие. Некоторые из них упоминаются на других страницах этой кни­ги. Немецким киникам и циникам начала XX века — косвенно _ посвящен весь исторический раздел книги.