менное несчастное сознание видит само себя со всей ясностью. Ци­нический дух времени, то специфическое чувство надломленности, деморализации и усталости от сверхсложных проблем воплощается и в нашем теле — его членах, нервах, взоре, уголках губ. Киничес-кий и цинический элемент в том, что касается действительно совре­менных нам коллизий, начинает накладывать отпечаток на телесно-физическую и интеллектуальную физиономию". Дух времени входит в нашу плоть, воплощается в нашем теле, и тот исследователь, кото­рый хочет расшифровать его проявления во плоти, должен вникнуть в психосоматику цинизма. Таково требование, которому должна соответствовать интегрирующая философия. Интегрирующей ее мож­но назвать потому, что она не позволяет соблазнить себя аттракцио­ном «великих проблем», не стремится воспарить ввысь, но нахо­дит свои темы в самом «низу»: в повседневности, в тех вещах, которые обычно считают не заслуживающими серьезного разго­вора, в мелочах. При желании даже в самом выборе такого угла зрения можно усмотреть проявление кинического импульса, для которого «низкие темы» не представляются такими уж низкими и незначительными.

1. Язык, высунутый

Хорошо воспитанным людям трудно говорить «нет». Ведь «нет» было бы проявлением упрямого своенравия, а чем больше в человеке хорошего воспитания, тем больше из него это своенравие изгнано. Послушание — первая обязанность ребенка, которая впоследствии превращается в обязанность гражданскую. В отношениях между детьми во время игр она, напротив, еще не играет никакой роли, детям легко даются отказ и самоутверждение. Там, где разгорается страстный спор, часто дело доходит до такого момента, когда слов уже просто не хватает. В этом случае способно прийти на выручку тело: высовывают язык, издавая при этом звук, проясняющий, кем именно считают оппонента. Данный акт есть проявление огромной энергии, помимо всех прочих преимуществ, он дает и преимущество полной однозначности и недвусмысленности. При этом сурово сдви­гаются брови, а края век подрагивают от так и рвущейся наружу энергии. В другом случае высовывание языка сопровождается вы­пучиванием глаз, как в комнате смеха перед кривым зеркалом.

Тот, кто может высунуть язык, избегает опасности кивнуть в тот момент, когда ему хотелось бы отрицательно помотать головой. Вообще, говорение «нет» — в том, что касается знаков, подаваемых движениями головы,— недостаточно прочно и определенно укоре­нено в теле, ибо существуют культуры, представители которых ис­пользуют движения головы для выражения согласия или несогласия совершенно не так, как принято у нас, а прямо противоположным образом.

Высунутый язык говорит «нет» с великим множеством интонаций: тут может быть и агрессия, и отвра­щение, и насмешка, при этом совер­шенно ясно, что того, кому адресо­вано это изъявление чувств, считают идиотом или редкостным занудой. Такое «нет» может быть злым, или веселым, или и тем и другим сра­зу — злорадным. Вместе с тем с лег­костью издается звук «э-э-э», хоро­шо соответствующий злорадству, в крайнем же возбуждении он перехо­дит в звук «бе-бе-бе», в котором превалирует выражение презрения. Нас интересует, естественно, в пер­вую очередь злорадное «нет», кото­рое свойственно кинической сатире; это — высовывание языка, которое мы наблюдаем у Уленшпигеля, прак­тикуемое агрессивным шутом, спо­собным славно посмеяться над зло­ключениями, проистекающими от глупости. Уленшпигель — это совре­менная модель киника, просветитель грубиянского направления, которо­го не страшит даже перспектива быть

поколоченным. Он не прячет свое злорадство под маской, которую велит надевать в таких случаях хорошее воспитание,— как то дела­ют более утонченные просветители буржуазной эпохи — ему до­ставляет откровенное наслаждение разоблачать и срамить глупцов. Поскольку он является пантомимическим просветителем, для него не существует тормозов, заставляющих более воспитанные головы скрывать свои «злые» движения души. Он есть телесное воплоще­ние сильного и здорового интеллекта, который не подвергает цензу­ре свои импульсы. Он, как и все киники, занимает позицию посере­дине между невоспитанностью и непроизвольностью, между наи­вностью и утонченностью, и поскольку он со своим «грязным» призванием столь амбивалентно колеблется между честностью и зло­бой, конвенциональной морали приходится с ним нелегко. Он дока­зывает, насколько часто мы извлекаем на свет божий истину только ценой проявления невоспитанности; тем самым мы оказываемся среди неоднозначностей культуры. Истина часто являет себя в пику всем конвенциям, и киник играет роль моралиста, который ясно дает по­нять, что порой нужно поступить аморально, чтобы спасти мораль. Это характерный признак сложных времен; дела стали столь запу-

танными, что мораль и аморальность оказываются способными пре­вращаться друг в друга. Те, кому Уленшпигель показывает язык, объявляют его сумасшедшим, тогда как он настаивает на том, что именно они повредились умом и нуждаются в лечении.

2. Губы, зло кривящиеся в ухмылке

Знание циника-Господина основывается на чувстве собственного превосходства, которое было достигнуто нечестными путями. Власть имущий видит собственные преимущества, даже если и сознает при этом, что, достигнув их, он оказался в положении, сомнительном с точки зрения морали. От чувства превосходства, достигнутого кри­выми путями, легко возникает кривая ухмылка, злое выражение умного лица. Эта ухмылка прикрывает плохое status quo, неспра­ведливость. Права других? До чего бы мы дошли с ними? Голод? А что это такое? Угол рта, чаще — левый, приподнимается. Рот Господина наглядно демонстрирует расколотость его сознания: ведь другая его половина знает, что улыбаться тут, в принципе, нечему. Одна половина рта, выражая знание, искривляется, приподнима­ясь, так что другая волей-неволей опускается, выражая презрение. Светский реализм циника-Господина проистекает из желания сохра­нить лицо в тот момент, когда приходится пачкать руки. Именно так часто обстоит дело с отточенными манерами. Циническая улыбка, как кажется, совершенно соответствует по стилю и просто неотдели­ма от бесстыдной вежливости, которая полна самообладания и де­монстрирует, что она столь же уверенно желала бы держать на рас­стоянии другого, сколь уверенно она контролирует самое себя.

Это — улыбка на высшем уровне власти и на высшем уровне ее меланхолии, как то проявляется у высокопоставленных чиновников, политиков, редакторов. Но лучше всего с этой улыбкой предстают придворные эпохи рококо — каков, к примеру, елейный камердинер Людовика XV, неудачливый Ле Бель в фильме «Фанфан-Тюльпан», улыбка которого столь же крива, как запятая между «да» и «но».

3. Губы, горько сжатые

Жизненный опыт жертвы проявляется в испытываемой ею горечи. Ее губы застыли в горьком молчании. Никто и ни в чем больше не сможет провести их. Они знают, как обстоят дела. Тот, кто испыты­вает ярко выраженное разочарование, возможно, даже получает не­большое преимущество перед лицом судьбы, пространство для раз-ворачивания самоутверждения и гордости. Губы, твердо сжатые и превратившиеся в тонкую линию, выдают знание обманутого о том, каков этот мир. Уже у некоторых детей, с которыми круто обошлась жизнь, можно наблюдать эти горько сжатые губы, от которых столь трудно добиться улыбки одобрения, делая что-то хорошее.

Недоверие — это ум обделенных. Однако недоверчивый легко снова глупеет, когда горечь не дает ему заметить и заставляет упускать то, что может пойти ему во благо после всех перенесен­ных страданий. Счастье всегда будет выглядеть обманом и ка­заться чересчур дешевым, чтобы стоило труда гнаться за ним. Привязанные к прошлому опыту, цинически горькие губы знают только одно: все в конечном счете обман и никто больше не за­ставит их смягчиться, чтобы, открыв миру свою внутреннюю сторо­ну, поддаться какому-нибудь искушению его великого плутовства.

4. Губы, широко растянутые и смеющиеся

Там, где циник улыбается меланхолически-презрительно, взирая с высоты власти, на которой он совершенно лишен иллюзий, ки­ник отличается столь громким и непринужденным смехом, что люди тонких понятий только качают головами. Его смех идет из самого нутра, это животный смех, лишенный всяких тормозов. Именно так, в сущности, и должен смеяться тот, кто полагает себя реалистом, ведь этот тотальный, доводящий до судорог смех разом уничтожает все иллюзии и позерство. Именно таким нам нужно представлять себе смех великого сатирика Диогена, и это роднит его с теми азиатскими странствующими монахами, кото­рые занимались в деревнях своим благочестивым фиглярством и, заходясь от хохота, вновь поднимались из праха, в который по­вергали себя, если деревенские жители обнаруживали, что со свя­тостью этих святых дело обстояло не совсем так, как они то изоб­ражали. И в выражении лица некоторых статуэток смеющегося Будды есть нечто от этого животного смеха, одновременно эк­статического и реалистического, идущего из самого нутра, кото­рый настолько буен и неудержим в своих корчах и судорогах, что в нем уже не остается никакого Я, которое смеется, а есть только торжествующая энергия веселья. У того, кто чересчур цивилизо­ван и воспринимает все с опаской, легко возникает впечатление, что в таком смехе может быть что-то демоническое, сатанинское, несерьезное и разрушительное. Тут стоит прислушаться повни­мательнее. Сатанинский смех несет в себе энергию разрушения, в нем звучит звон осколков и грохот падающих стен, это злой хохот над развалинами. В позитивном экстатическом смехе, на­против, проявляется энергия безудержного одобрения, энергия «Да», в нем, при всей его неудержимости и необузданности, есть нечто созерцательное, нечто от принесения даров, нечто такое, чему человек отдается всецело. И не случайно, что чаще так сме­ются женщины, чем мужчины, чаще — пьяные, чем трезвые. Сатанинская энергия заставляет умирать от смеха не того, кто смеется, а того, над кем смеются. В смехе Диогена и Будды уми­рает от смеха над собой собственное Я, убивая свои иллюзии,